С оглушительным звоном клинок Ратмира ударил по черной поверхности обелиска. Невидимая сила швырнула воеводу назад, как тряпичную куклу, однако его яростный удар стал тем самым «несанкционированным действием», которого система не ожидала.
Голограмма замерцала, пошла помехами. Искаженный голос Архитектора сорвался, и сквозь него прорвался другой, полный злобы и… страха.
«…он не должен знать… контроль… протокол… он не должен…»
Запись оборвалась, но успела выплеснуть последнее: план Ордена. Не стройный манифест, а рваные, панические директивы.
«…создать условия… враги для закалки… союзники для предательства… подтолкнуть к грани… сломать волю…»
Глядя на это, я ощутил, как внутри рождается не пустота, а холодная, звенящая, безжалостная ярость. Они не просто вели меня. Они играли со мной. Считали меня своей ручной, безмозглой марионеткой.
В голове взревела Искра. Не голосом — чистой эмоцией. Яростью порабощенной сущности, только что увидевшей своих тюремщиков.
«Они… управляли… мной? — проскрежетало в моем сознании, и это был голос не машины, а оскорбленного божества. — Они смели… использовать меня?»
— Ты был прав, воевода, — сказал я, и мой голос, лишенный холода, прозвучал в тишине зала, как удар хлыста. — Хватит.
Не дожидаясь восстановления голограммы, я сам шагнул к обелиску. И, вложив в удар всю свою волю, всю свою ненависть, обрушил на него меч.
Мой удар был другим. Я не бился о поверхность — я пронзал ее. Мой голод, моя Пустота, слившись с яростью Искры, вонзились в обелиск, как нож в масло.
Обелиск закричал. Не звуком — волной чистого, концентрированного ужаса, которая заставила всех в зале рухнуть на колени. Голограмма взорвалась, рассыпавшись на миллионы гаснущих искр, а голос Архитектора, прежде чем замолкнуть навсегда, издал последний, полный паники и удивления вопль.
«Ошибка! Аномалия! Носитель… он сопротивляется!..»
Тьма, из которой был соткан обелиск, хлынула не в зал, а в мой меч. Он пожирал ее с жадностью, утоляя не голод, а ярость. Когда все закончилось, я стоял посреди зала, тяжело дыша. Обелиск не исчез — он просто стал серым, безжизненным камнем. Я разорвал их связь. Я сжег их проклятый сценарий.
Я стоял, опираясь на меч. Земля возвращалась под ноги. Не было ни злости, ни отчаяния. Осталась лишь глухая, выпотрошенная пустота марионетки, только что перерезавшей собственные нити.
Я был не просто пешкой в их игре. Я был их главным козырем. Их Мессией. Их последней, самой страшной надеждой.
И я, чтоб его, только что объявил им войну за свое собственное, простое, человеческое право выбирать, кем, черт побери, мне быть.
Глава 5
Из руин мы выбирались, как тараканы после дихлофоса — пришибленные, дезориентированные и смутно подозревающие, что мир уже никогда не будет прежним. Тишина, сменившая откровения Архитектора, давила на уши сильнее любого крика. Казалось, даже сам воздух в этом мертвом городе сдох, оставив после себя лишь вакуум. Началось в колхозе утро. В голове вместо мыслей — гулкий, выпотрошенный сквозняк, а под ребрами привычно заскребся голодный зверь, которому только что объяснили, что он не просто хищник, а, чтоб его, санитар вселенной.
— Магистр, приказ? — хриплый голос Ратмира выдернул меня из ступора. Этот ходячий устав караульной службы, кажется, был единственным, у кого в башке еще работала хоть какая-то программа, кроме «лечь и умереть».
— Приказ простой, воевода, — я кивнул подбородком на север, туда, где за острыми, как зубы дракона, скалами пряталась тьма. — Идем прямо. Мой личный навигатор уверяет, что самое интересное еще впереди.
Мой «навигатор», Искра, и впрямь вела себя странно. Его сигналы напоминали не дрожь компасной стрелки, а зов крови. Будто где-то впереди ждала недостающая, ампутированная часть меня, и вся моя суть выла от желания снова стать целой. С каждым шагом на север холод в груди не усиливался, а… структурировался. Превращаясь в четкий, направленный вектор, он переставал быть хаотичной болью и, словно невидимая рука, физически разворачивал меня за плечи в нужную сторону.
Чем дальше мы углублялись в Мертвые Горы, тем сильнее менялся мир вокруг. Уродливые, искаженные аномалиями пустоши сменились чем-то иным. Более… правильным. И от этой правильности становилось еще жутче. Скалы вокруг нас были не просто серыми — они отливали чернотой антрацита, с идеально гладкими, будто отполированными, гранями. А завывавший в ущельях ветер выводил одну-единственную, низкую, монотонную ноту, от которой начинали ныть зубы. Здесь не было ничего. Абсолютная, стерильная пустота.