— Арина! — заорал я, инстинктивно бросаясь к ней.
Но атака предназначалась не ей. Ледяной кулак с глухим, чавкающим звуком врезался в пол рядом с ней, выбивая из черного кристалла сноп острых, как бритва, осколков. Один из них полоснул меня по щеке, оставив глубокую, кровоточащую царапину. Они не убивали. Они играли.
Схватив Арину за руку, я рывком оттащил ее за ближайшую ледяную колонну. Голем не преследовал, просто остановился, повернув свою безликую башку в нашу сторону. Ждал.
Внутри меня что-то оборвалось. Не страх — его не было. А холодное, трезвое, математическое осознание проигрыша. Я посмотрел на этого безликого истукана, на несокрушимое поле, на силуэт Кассиана внутри него. Он все просчитал. Каждое наше действие, каждый отчаянный рывок был лишь частью его уравнения, неумолимо ведущего к одному-единственному результату.
— Еще раз! — прорычал я, снова поднимая меч. Упрямство, тупое, бычье упрямство, было единственным, что у меня осталось.
Упрямо, как муха, бьющаяся в стекло, я атаковал снова и снова, не желая верить в очевидное. Каждый раз сгусток тьмы беззвучно впитывался в проклятый барьер. После пятого удара ноги подогнулись, и я рухнул на одно колено, тяжело дыша. Изо рта и носа хлестала кровь. Искра в руке стала тяжелой, как наковальня, а черные вены на руках потускнели, втягиваясь обратно под кожу. Внутренний голод заткнулся, поняв, что обеда не будет, зато боль, до этого надежно запертая в архиве, начала просачиваться наружу, затапливая сознание тупой, ноющей волной.
Опустив руки, я прошептал в пустоту:
— И это все? Вот так просто?
Впервые за все это время силуэт внутри кристалла шевельнулся. Кассиан медленно, с каким-то даже ленивым достоинством, повернул голову в мою сторону. Взгляд инженера, который смотрит на остановившийся механизм, — бесстрастный, полный не торжества, а лишь констатации неизбежного. И тут он сделал то, чего я не ожидал. Часть поглощенной от моих атак энергии отделилась от поля и тонким, иссиня-черным лучом ударила в голема, что стоял ближе всего к нам. Истукан задрожал, его гладкая поверхность пошла рябью. На наших глазах из его спины начали расти новые, еще более острые шипы, а руки превратились в длинные, зазубренные лезвия. Он не просто подлечил своего солдатика. Он его улучшил. За мой счет.
Вот это было уже не просто поражение. Это было унижение. Он показал мне, что я для него не враг. Я для него — ресурс. Батарейка.
«Вот и все, Ратмир, — пронеслось в голове. — Прости, мужик. Я не смог. Этот урод сделал из меня зарядку для своих игрушек».
Мы оказались в ловушке его безупречной, чудовищной логики, из которой не было выхода. И в этой мертвой, звенящей тишине, под безразличным взглядом нашего палача, оставалось только одно — ждать. Ждать, пока улучшенный за мой счет ледяной истукан сделает свой последний шаг.
Улучшенный за мой счет голем, теперь больше похожий на кошмарную помесь дикобраза и мясорубки, сделал шаг. Тяжелый, неотвратимый, скрежещущий. Я рухнул на задницу, прислонившись спиной к ледяной колонне, и бессильно смотрел на него. Искра лежала рядом, бесполезный кусок металла. Все. Финальный свисток, матч окончен, хозяева поля проиграли с разгромным счетом. В голове было пусто, как в казне разоренного баронства.
Я уже приготовился к тому, что эта ледяная тварь сейчас превратит меня в фарш, который потом аккуратно заморозят в брикеты, как вдруг что-то изменилось. Голем замер. Не потому, что получил новый приказ — он просто остановился, будто наткнулся на невидимую стену. Я поднял голову.
Арина.
Выпрямив спину, она стояла между мной и големом. Не в боевой стойке, не пытаясь сотворить очередной бесполезный щит. Она просто смотрела. Не на голема, не на Ядро. На меня.
Глядя на мое бессилие, на остывающие тела воинов Ратмира, она сначала тоже сломалась. Плечи ее опустились, в глазах на мгновение погас последний огонек. А потом, будто от пощечины, она вздрогнула. Взгляд метнулся к коридору, где остался лежать старый вояка, и что-то в ней переключилось. Словно в самой ее глубине с щелчком провернулся какой-то древний, заржавевший механизм. Теперь она стояла, и лицо ее было спокойным. Пугающе спокойным. С него исчезли страх, боль, отчаяние. Осталась лишь какая-то глубинная, тихая печаль и твердость, которой я в ней никогда раньше не видел. Губы, до этого сжатые в тонкую, бескровную линию, слегка дрогнули в подобии улыбки.
— Ты был прав, Миш, — ее голос прозвучал тихо, но в гулкой тишине зала разнесся, как колокол. Она впервые назвала меня так, по-простому, без титулов. — Жизнь — это не только право ошибаться. Это еще и право исправлять ошибки.