— Михаил, — в голосе Искры, обычно бесстрастном, впервые прорезались тревожные нотки. — Наблюдаю аномальную активность на правом фланге. Инквизиторы… они что-то строят.
Картинка вновь сменилась, демонстрируя жуткую сцену в тылу, вдали от основного боя. Там, выстраивая из изувеченных тел павших — и своих, и чужих — какой-то омерзительный алтарь, суетились инквизиторы в золотых масках. В центре этого круга из плоти, нараспев читая строки из черной книги в кожаном переплете, стоял их главный жрец. Над его головой уже сгущался воздух, стремительно формируя темное, пульсирующее облако, от которого даже через экран веяло тошнотворной, неправильной силой. От этого зрелища по спине пробежал уже не метафорический, а вполне реальный холодок.
Цирк уехал, а клоуны остались. И сейчас эти клоуны с упоением убивали друг друга, готовя на десерт какой-то ритуал, который, я был уверен, не сулил ничего хорошего ни этой долине, ни нам. И все это — даже не подозревая, что главный приз, за которым они пришли, сидит в паре сотен метров от них, в ледяной тюрьме. И этому призу сейчас было совсем не до смеха. Потому что за спиной, в оглушающей тишине зала, раздался тихий, сдавленный всхлип, напомнивший, что настоящая трагедия разворачивается не только там, на поле боя. Она разворачивается прямо здесь. У меня за спиной.
С безликой бойни на экране мой взгляд переместился в наш зал, где у смерти появились имена и лица. Тишина. Не звенящая, не давящая. Просто пустая. Словно из комнаты вынесли всю мебель, весь воздух, и звук теперь гулко отражался от голых стен. На месте, где еще недавно горел золотой огонь, теперь гудел ледяной сквозняк, выдувая из меня последние остатки тепла.
Смерть расставила их по залу, где застала. Вот Игнат, верзила с добрыми глазами и руками-окороками, — его ладонь застыла в сантиметре от верного топора. Чужеродный ледяной кол, торчащий из его груди, выглядел нелепо, как гвоздь в дубовой доске. От Степана… от него осталась лишь расплющенная груда искореженного металла и темное, влажное пятно на полу, которое уже подернулось ледяной коркой. Смотреть туда не хотелось, но взгляд цеплялся сам собой, снова и снова. А чуть дальше, у самого входа в этот проклятый зал, словно страж на вечном посту, лежал он. Ратмир.
Мой последний предохранитель, мой личный моральный компас с двуручным мечом. Он лежал на спине, раскинув руки, будто пытался обнять это ледяное, безразличное небо. Его меч валялся рядом, тусклый и безжизненный. На лице, перепачканном сажей и запекшейся кровью, застыло не боль и не страх, а какое-то последнее, злое, торжествующее упрямство. Он не проиграл. Он просто закончил свой бой на своих условиях.
И тут меня не просто накрыло — меня прошило насквозь. Не боль и не горе, а глухая, черная, иррациональная злость. Какого черта, Ратмир? Какого черта ты взял и лег костьми, потому что так тебе велел какой-то дурацкий солдатский кодекс? Идиот. Самоуверенный, твердолобый идиот, решивший, что его жизнь — это разменная монета в игре, правил которой он не понимал. Что он только что выиграл, сдохнув здесь? Ничего. А вот проиграли мы все.
— Эмоциональная нестабильность. Адреналиновый откат, — бесстрастно констатировала Искра. — Зафиксировано повышение агрессии, направленной на погибшего союзника. Нелогичная реакция. Рекомендую перенаправить агрессию на активные цели. Или сесть и подумать о вечном. У нас осталось не так много времени на размышления.
«Заткнись», — мысленно прошипел я, поднимаясь. Ноги дрожали, но не от слабости — от ярости, ищущей выход, как пар из перегретого котла.
Первым делом захотелось подойти и пнуть его безжизненное тело. Заорать ему в лицо, что он не имел права так поступать. Что его жертва — не подвиг, а идиотская выходка, которая оставила нас здесь, в этой заднице мира, без единого шанса. Он что, думал, я тут без него не справлюсь? Понадеялся на меня? На аномалию, на ходячую черную дыру, которая еще вчера сама была в шаге от того, чтобы перейти на сторону врага? Ну спасибо, удружил. Свалил на меня всю ответственность, а сам умыл руки. Красиво. Удобно устроился.
Подойдя вплотную, я наклонился, вглядываясь в его застывшее лицо. И в этой звенящей пустоте его слова, брошенные в оружейной, прозвучали в голове с оглушительной ясностью. Хриплый, тяжелый, как скрежет гравия, голос: «Моя задача теперь… убедиться, что ты не свернешь с пути. И если свернешь… я тебя остановлю. Лично».