Осознание ударило, как обухом по голове. Этот старый хрыч не просто закрыл нас собой. Он. Выполнил. Свою. Задачу. Он остановил меня. Меня, который мгновение назад был готов на все забить, сдаться, лечь и ждать конца. Этой своей тупой, героической смертью он дернул за аварийный рычаг, который я сам в себе уже не находил. Он не верил в меня слепо. Он просто сделал свою ставку, поставив на кон все, что у него было. Он не оставил мне шанса проиграть.
Он не дал мне свернуть с пути. Сукин сын.
Злость никуда не делась. Она просто переплавилась во что-то другое. В холодную, тяжелую, как наковальня, решимость. В долг, который теперь не списать и не простить. В этом мире, насквозь прогнившем от предательства, интриг и выгоды, этот твердолобый солдат оказался единственным, кто сдержал свое слово до самого конца. И это слово было обо мне.
— Ты свою работу сделал, воевода, — прохрипел я, и слова царапали горло. — Теперь моя очередь.
Я не стал закрывать ему глаза. Пусть смотрит. Пусть видит, что его идиотский поступок не пропал даром.
Подняв его двуручный меч, я ощутил его вес. Не просто стали — вес его веры. Его упрямства. Его выбора. Он не просто дал мне шанс. Он навязал мне его. Вбил в руки, как гвоздь. Заставил. И теперь мне придется тащить этот шанс до самого конца, даже если он раздавит меня по дороге.
Значит, они погибли не зря. Они оставили меня в живых, и теперь с этим придется как-то… нет, не жить. Действовать. А значит, кому-то очень скоро станет очень больно.
Опираясь на неподъемный, чужой меч Ратмира, я пытался заново собрать себя по кускам. Воздух в зале загустел от оглушающей тишины, от едкого запаха озона, оставшегося после магии, и от невысказанного горя, которое оседало инеем на стенах. А потом эту тишину прорезал тихий, сдавленный всхлип.
Я обернулся. В дальнем углу, за ледяной колонной, служившей ему последним укрытием, сидел Елисей. Не сидел — он сжался в комок, обхватив голову руками, и его плечи мелко, судорожно вздрагивали. Это был не рев отчаяния. Это был беззвучный плач ребенка, который понял, что натворил нечто непоправимое, и теперь ему не просто стыдно, а до тошноты страшно.
Признаться, до этого момента я про него почти забыл. В суматохе боя и собственной ярости он превратился в фоновый шум, в еще одну переменную безумного уравнения, в деталь механизма, которая дала сбой. Но сейчас, глядя на эту трясущуюся, жалкую фигуру в тени ледяной колонны, я видел уже не предателя и не фанатика с горящими глазами. Передо мной сидел сломленный парень, чей мир не просто рухнул — он взорвался, похоронив его под раскаленными обломками его же собственных идей.
Он ведь верил. Искренне, до дрожи в коленках, до фанатичного блеска в глазах. Верил в логику, в безупречный Порядок, в мудрого, уставшего бога, который принесет этому больному миру излечение через холодную сталь математики. В памяти всплыло, как горели его глаза, когда он рассказывал мне про «оптимизацию бытия». Он не злодействовал, он, чтоб его, искренне спасал человечество. Для него это была не магия — это была Наука с большой буквы. Чистая, холодная, непогрешимая, как аксиома.
А потом эта наука показала свое истинное лицо — оскал бездушного механизма.
Медленно подняв голову, он явил мне лицо, мокрое от слез и бледное, как пергамент. Но смотрел он не на меня и не на тела павших воинов. Его взгляд, полный абсолютного, всепоглощающего ужаса, был прикован к экрану, где все еще продолжалась бойня. Он смотрел на то, как очередной ледяной куб превращает в кровавую кашу отряд легионеров, и его губы беззвучно шевелились, складывая цифры потерь, пытаясь найти в этом чудовищном хаосе систему, логику, оправдание.
— Неправильно… — прошептал он, и голос его был голосом человека, обнаружившего ошибку в расчетах всей своей жизни. — Энергозатраты… неэффективны. Побочные потери… слишком велики. Это не оптимизация. Это… это сбой. Он должен был предвидеть…
Этот гений все еще пытался. Пытался втиснуть кровавый бардак в рамки своих теорий. Пытался доказать себе, что это не его бог — чудовище, а просто в уравнении появились непредвиденные переменные. Я, Арина, Ратмир… мы были для него просто «багами», статистической погрешностью, которая внесла помехи в идеальную систему.
Но система продолжала пожирать сама себя прямо у него на глазах. Жертва Арины, это нелогичное, иррациональное действие, стала чистым ядом для безупречной машины Порядка. Верность Ратмира, этот абсолютно неэффективный с точки зрения выживания поступок, оказалась прочнее ледяной брони его големов. Его стройная научная картина мира, где все было разложено по полочкам, где два плюс два всегда равнялось четырем, на полном ходу врезалась в реальность. В реальность, где любовь, верность и самопожертвование оказались теми самыми иррациональными переменными, которые он счел погрешностью. И эта реальность не просто разбила его веру — она перемолола ее в пыль.