Перестав смотреть на экран, он обвел зал безумным взглядом. Взгляд зацепился за тела воинов, застыл на луже крови, подернутой ледяной пленкой. Потом он посмотрел на свои руки — руки ученого, мага, создателя. И с тихим, полным отвращения стоном, ударил кулаком по ледяной колонне. Раз, другой, третий. Бесполезно, бессмысленно. Он не пытался ее сломать. Он пытался почувствовать боль. Настоящую, физическую, которая могла бы заглушить ту чудовищную, внутреннюю пустоту.
— Я… я думал, он… спасет, — прошептал он, и его голос был голосом человека, который только что заглянул в глаза дьяволу и узнал в нем свое отражение. — Покой… без страданий… Это же… правильно. Логично.
Его губы скривились в жалкой, уродливой усмешке.
— Вот он, покой, — он ткнул дрожащим пальцем в сторону поля боя. — Безболезненный. Для них. А для тех, кто остался… кто оплакивает их… для них что?
Он замолчал, сглотнув. Дошло. Наконец-то дошло до этого гения, что мир без страданий — это мир без сострадания. Мир без выбора — это мир без чести. Мир без хаоса — это мир без Ратмира. И без Арины. Его идеальный, стерильный рай оказался просто моргом, где нет боли, потому что нет жизни.
Его бог оказался чудовищем. А он, Елисей, его верный, преданный жрец, только что помог этому чудовищу принести в жертву его друзей. Это осознание не просто ломало — оно выжигало душу дотла, оставляя лишь пепел и чувство вины, тяжелое, как эта проклятая гора. Он посмотрел на свои руки, на сбитые в кровь костяшки. И увидел на них кровь. Невидимую, но от этого не менее реальную. Кровь Игната, Степана, Ратмира. И золотое сияние Арины, погасшее из-за него.
— Я… я убийца.
Это слово он произнес почти беззвучно, но в мертвой тишине зала оно прозвучало как выстрел.
И в этот момент его плач прекратился. Плечи перестали дрожать. Он замер, глядя в одну точку, и на его лице, на смену ужасу и раскаянию, пришло что-то новое. Холодная, отстраненная пустота человека, который потерял все, включая веру в самого себя. Он стал похож на выгоревшую оболочку, на пустой дом, в котором больше никто не живет.
Пустота, поселившаяся в Елисее, была страшнее любого горя. Она походила на вакуум, который вот-вот схлопнется, утащив за собой все остатки его разума. Я смотрел на него и ждал. Ждал, что он либо бросится на ледяных истуканов в самоубийственной атаке, либо просто свернется калачиком и будет ждать конца. Честно говоря, второй вариант казался куда более вероятным. Но я снова ошибся в своих расчетах.
Видимо, в этом парне, помимо гениальных мозгов и наивности вселенского масштаба, сидел еще и упрямый, въедливый стержень. Тот самый, что заставлял его сутками сидеть над древними рунами, пытаясь понять, как они работают, а не просто зазубрить. И сейчас этот стержень, эта упертость исследователя, не дал ему окончательно рассыпаться.
Его взгляд, до этого пустой и блуждающий, вдруг сфокусировался с резкой, почти физически ощутимой четкостью. Не на мне, не на телах павших. Он уставился на центральную консоль, на то самое Ядро, которое сам же и запустил. На свое творение. На свое проклятие. На дне бездны отчаяния в его глазах зажегся крошечный, почти безумный огонек. Это был не свет надежды. Это была злая, холодная ярость инженера, который увидел, что его детище, его безупречный механизм, используется не по назначению. Что его изобретение, призванное спасать, превратилось в машину для убийства.
Он не просто раскаялся. Он разозлился. Разозлился на Кассиана, который обманул его, использовав его гений в своих чудовищных целях. Но еще сильнее он разозлился на себя — за слепоту, за гордыню, за то, что поверил в красивую сказку о стерильном рае.
— Он… он извратил все, — прошептал Елисей, и в его голосе больше не было слез. В нем звенела сталь. — Все основополагающие принципы. Это не Порядок. Это тирания, построенная на вычислительной ошибке. Он использует мою архитектуру для… для этого!
Молча я наблюдал за этой поразительной метаморфозой. Внутренний маятник качнулся в обратную сторону, и теперь вместо сломленного ребенка передо мной стоял ученый, который обнаружил, что его великое открытие используется для создания оружия массового поражения. И он был готов сделать все, чтобы это остановить. Уже не из-за вины. Из-за профессиональной гордости.