— Зафиксирован полный системный коллапс управляющей матрицы Ядра, — в голосе Искры не было ни капли эмоций. — Цель достигнута. Анализ эффективности… неудовлетворительный. Потери превысили прогнозируемые.
Глядя на безжизненное тело парня у разбитой консоли, я не чувствовал ничего. Ни злости, ни горя. Только оглушающую, выпотрошенную пустоту. Этот гений, этот идиот, этот предатель и спаситель только что заплатил своей жизнью за мою ошибку, за свою ошибку, за ошибку этого проклятого мира. Он не просто умер. Он забрал с собой всю эту адскую машину.
Пустота. Не та, что голодно выла в кишках, требуя жратвы. Другая. Тихая, гулкая, как в заброшенном цеху, где сквозь выбитые окна ветер гоняет по бетонному полу пыль и старые газеты. Елисей лежал у разбитой консоли, и его дурацкая, умиротворенная улыбка въелась мне в мозг, как ржавчина в металл. При взгляде на него в голове становилось стерильно: ни мыслей, ни планов, ни сарказма. Лишь гулкий сквозняк.
Вся эта проклятая гора, этот ледяной «Титаник», тонула в тишине. Гул умирающего Ядра стих, адепты обратились в прах, а я стоял посреди кладбища надежд, опираясь на чужой меч и пытаясь понять, что дальше. А дальше, как оказалось, был он.
Кассиан.
Все еще стоя на коленях, он прекратил агонизировать. Связь с Ядром оборвалась, и он, подобно компьютеру, отключенному от сети, замер. Его тело перестало мерцать, обретя наконец плотность. Медленно, с усилием, будто суставы не двигались тысячи лет, он поднялся на ноги. Его безупречную до этого маску покрыла сеть мелких трещин, из которых сочился едва заметный сизый дымок. Он был сломлен. Не только его система — его воля, его главный ресурс, дала трещину. Впервые за тысячи лет он оказался один.
Его взгляд скользнул по телу Елисея, по праху адептов, по треснувшему, умирающему Ядру. В его неподвижной фигуре читалось недоумение — недоумение бога, который только что обнаружил, что его вселенная может существовать и без него. И, кажется, ей так даже лучше.
А потом он поднял голову, и в мертвой тишине зала наши взгляды столкнулись.
Пустота не ушла. Она просто начала менять температуру. Из ледяной, безразличной, она становилась горячей, как доменный цех. И в тот миг, когда он посмотрел на меня, она взорвалась раскаленной лавой ярости.
Вся боль, усталость и горечь от потерь, которые я так старательно заталкивал в самый дальний угол сознания, хлынули наружу. Перед глазами пронеслись все: Ратмир с его последним, торжествующим ревом; Арина, растворяющаяся в столбе золотого света; Елисей с его виноватой, прощальной улыбкой. Они все были здесь, в этом зале, в отголосках их последних слов, в тяжести меча в моей руке.
А он стоял и смотрел. Убийца. Причина. Корень всего этого дерьма. Ходячий памятник собственной боли, который решил, что имеет право лечить мир, ампутируя у него душу.
— Анализ: уровень адреналина превышает норму на 412%. Риск разрыва сердечной мышцы. Физические показатели оппонента падают… — сухой, бесстрастный голос Искры в голове превратился в фоновый шум.
Я выпрямился с хрустом костей в спине. Меч Ратмира, до этого неподъемный, вдруг стал легким, как перышко. Перехватив его обеими руками, я почувствовал, как сталь в моих ладонях загудела, отзываясь на ярость.
— Ну что, философ, — прорычал я чужим, низким, полным скрежещущего гравия голосом. — Помнишь, ты говорил про боль? Кажется, сейчас у тебя будет практическое занятие.
Кассиан молчал, но его фигура напряглась. Он собирал остатки сил. Его система, броня, божественное безразличие — все рассыпалось в прах. Остался только он. И я. Лицом к лицу.
— Они верили в меня, ублюдок, — продолжал я, делая шаг вперед, и каждый шаг отдавался гулким эхом в мертвой тишине. — Этот твердолобый солдат верил, что я не сверну. Эта девчонка верила, что я найду выход. Даже этот парень, — я кивнул в сторону тела Елисея, — в последний момент поверил, что я смогу закончить то, что он начал. Они все поставили на меня. А ты… ты забрал их у меня.
Я не угрожал. Я выносил приговор.
Он медленно поднял руку, и в его ладони начал формироваться клинок из черного, как сама ночь, льда. Меньше, тусклее, чем раньше. Аварийный режим. Последний патрон в обойме.
— Хаос… должен быть… искоренен, — прохрипел он уже без божественной уверенности, с одним лишь упрямством фанатика.