Инквизиторы в золотых масках, однако, отреагировали иначе. Их «Священный Огонь», их ядовитая магия ненависти, столкнувшись с волной чистой гармонии, не погасла — она, чтоб ее, взбесилась. Как вода, попавшая на раскаленное масло. Ритуал сорвался, но сама сила, лишившись контроля, начала бить во все стороны. Один из лучей ядовито-желтого пламени, сорвавшись с рук жреца, ударил не по врагу, а по своему же отряду, обратив в пепел десяток опешивших фанатиков.
— Отлично, — криво усмехнулся я. — Теперь они опасны не только для нас, но и для себя. Самоликвидирующаяся угроза, люблю такое.
Наблюдая за этим бардаком, я уже прикидывал, как использовать ситуацию. Голицын, этот паук, наверняка рвет и мечет в своем шатре. Его идеальный план, где он стравливал двух зверей, только что сгорел в синем пламени. Теперь у него на руках деморализованная армия, взбесившаяся Инквизиция и непонятная хрень на горе, одним чихом остановившая бойню.
— Искра… или Лия? — скомандовал я, — перехвати их каналы связи. Мне не нужны разговоры. Мне нужна паника. Глуши все, кроме криков и сообщений о потерях. Пусть думают, что ад только начинается.
— Принято, — деловито отозвалась она. — Включаю режим «Паника на Титанике».
Наблюдая за этим бардаком, я уже включал не победителя, а аналитика. Генерал Тарасов, старый вояка, наверняка попытается навести порядок и собрать остатки легионов. Голицын примется плести новые интриги, пытаясь свалить вину на кого угодно. А Валериус и его псы, оправившись от шока, несомненно, объявят это место средоточием еще большего зла.
И все они, рано или поздно, снова посмотрят сюда. На гору. На меня.
— Это, сынок, — прозвучал в голове усталый голос Тарасова, пойманный Искрой из эфира, — был конец войны. И, боюсь, начало чего-то куда худшего.
Старик был прав. Раньше они воевали с баронами, еретиками, даже с монстрами. У всего этого были понятные цели и понятные слабости. А с чем воевать теперь? С горой? С чудом? С явлением природы, способным одним вздохом остановить армию?
Эта звенящая, напряженная тишина, повисшая над долиной, была страшнее любой битвы. Они еще не знали, что бояться им нужно не бога, сошедшего с небес. А одного уставшего, донельзя злого мужика. Того, кто прямо сейчас стоял в самом сердце этой горы и уже составлял список тех, с кем предстоит очень, очень неприятный разговор. И он собирался начать его первым.
Пока внизу, в долине, разворачивался первый акт новой пьесы под названием «Паника и недоумение», я наконец оторвал взгляд от этого театра военных действий. Хватит с них. Пусть пока поварятся в собственном соку. Здесь, в тишине и покое этого импровизированного мавзолея, у меня были дела поважнее.
Перешагнув через останки ледяного истукана, теперь напоминавшие кучки черного песка, я медленно пошел по залу. Каждый шаг отдавался гулким эхом в мертвой тишине. Сначала — к нему. К Ратмиру.
Мой последний предохранитель, мой личный моральный компас с двуручным мечом. Он лежал на спине, раскинув руки, будто пытался обнять это ледяное, безразличное небо. На его перепачканном сажей и запекшейся кровью лице застыли не боль и не страх, а какое-то последнее, злое, торжествующее упрямство. Он не проиграл. Он просто закончил свой бой на своих условиях.
Я не стал закрывать ему глаза. Пусть смотрит. Пусть видит, что его идиотский поступок не пропал даром. Подняв с пола его двуручный тесак, я ощутил его вес. Не просто сталь — вес его веры, его упрямства, его выбора. Меч я закинул за спину. Пригодится. Хотя бы как лом, если что-то пойдет не так. Или как гиря на ноге, которая не даст мне слишком уж задирать нос и возомнить себя богом.
«Ты свою работу сделал, воевода, — мысленно проговорил я. — Теперь моя очередь».
Оставив его лежать на вечном посту, я двинулся дальше. Мой путь лежал к разбитой, дымящейся консоли. К последнему из моего отряда.
Елисей.
Он лежал на боку, свернувшись калачиком, будто просто заснул после долгой, изнурительной работы. В груди, там, где должно быть сердце, зияла рваная, черная рана, но крови почти не было — ледяной клинок адепта сделал свое дело чисто. Его лицо, до этого искаженное то фанатизмом, то ужасом, обрело покой. Умиротворение. А на губах застыла та самая дурацкая, чуть виноватая улыбка. Улыбка человека, который в последний момент все понял и все исправил.
Я присел рядом с ним на корточки. Внутри — пустота. Ни злости за его предательство, ни горечи от потери — только глухая, тупая, выпотрошенная усталость. Этот гений, идиот, предатель и спаситель в одном лице только что заплатил своей жизнью за мою ошибку, за свою, за ошибку всего этого проклятого мира.