Женька молчал.
— Жень, ты чего? А, Жень? — пересиливая мучительную боль, приподнялся с пола Федор.
— Обманули! — истерично закричал Женька. — "Кессонка" может...
Вялые Женькины губы дернулись, он не договорил, но Федор понял: о смерти он.
— Да что ты! В камере мы, поломает только. Держись, Женя! Держись, друг! Спасибо тебе! До смерти не забуду! Спасибо!..
Он готов был сделать все для своего спасителя. Сейчас он достанет грелки из передаточной камеры и обложит Женькины ноги. А самого ломает так, что искры из глаз! А-а, все это чепуха по сравнению с тем, что они пережили под кораблем!
Федор сделал Бабкину массаж. Перед глазами плавали оранжевые круги, но Федор, пересиливая боль и тошноту, обложил Женькины ноги грелками, себе даже не оставил, и лег на ледяной металлический пол. Бабкин застонал.
Федор приподнялся, пододвинулся к нему и заглянул вглубь Женькиных глаз. И там, на дне, увидел страх, дикий страх и ненависть.
"Нет, не может быть! Показалось!"
Женька вдруг двинул кулаком прямо в зубы Федору. Занемели губы, во рту появился теплый солоноватый вкус крови.
— Ты чего?
Женька, не отвечая, бил еще и еще. Федор, не в силах отползти, только закрывал лицо руками.
Федор был уверен, что Женька делает это бессознательно. "Здорово ломает его. Без памяти. Галлюцинации начались". Но тут же увидел осмысленные, в холодном прищуре Женькины глаза. "Нет, показалось", — снова подумал Федор. прикрываясь руками, повторял:
— Перестань, Жень! Перестань!
Женька молчал. Но и драться перестал.
— Что у вас там происходит? — спросил Свиридов.
— Ничего, все в порядке, — ответил Федор и, сплевывая кровь, бессильно осел на пол.
Боль в ногах отпустила. А может, боль в разбитом лице пересилила? Нет, вроде и впрямь отпустила. Приятная теплота разлилась по телу, обволакивала, укачивала. Полежать, отдохнуть, забыться... Поплыл подволок.
Резкие удары загудели в камере. Это снаружи били чем-то металлическим по палубе.
— Не спать! Не спать! — приказывал лейтенант по телефону.
"Да, спать нельзя. При "кессонке" можно не проснуться. Спать нельзя". Федор ущипнул себя, чтобы стряхнуть властную, тяжелую дремоту.
"Нельзя! Нельзя! А как Женька?"
— Жень! Жень!
Молчит. Крупная рука, на которой вытатуированы красивый якорь и водолазный шлем, бессильно свесилась с кушетки.
Федор затряс эту руку.
— Проснись! Нельзя спать! Проснись!
— Бабкин, не спать! — гремел в камере голос Свиридова.
— Нельзя! Нельзя спать! — будил Федор.
— Опять?.. Пошел ты!.. — очнулся Женька.
— Не спи! Не надо! Не спи, Женя!
Но Женька засыпал.
И снова его тряс Федор.
И снова кулаки: Женька отбивался.
— Отстань, сволочь!
"Ах, вот ты как? Ну, черт с тобой, спи! Подыхай! Все лицо разбил, гад!" Со злобой взглянул на мертвенно-бледного Женьку, на его конвульсивно дергающиеся губы, и жаром опалила мысль: "Помереть может. Разбудить!"
И Федор снова ожесточенно тряс Бабкина.
"Пусть дерется, черт с ним, только бы не спал. Не дам спать! Пусть убьет — не дам спать! Не дам!!!"
Они пробыли в камере сутки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
После того как побывал Федор в могиле под кораблем, просыпался он по ночам в холодном поту и с ужасом восстанавливал все пережитое. Чувствовал, что надломлен страхом.
С неменьшим ужасом разглядывал в зеркало свои седые волосы. Семнадцать лет, а смоляные кудри стали серебристо-пепельными и совершенно белая прядь упрямо падала на лоб.
Подолгу глядел Федор из окна госпиталя, куда попали они с Женькой после камеры.
Рябенькое небо, затянутое плесенью облаков, бессильная фольга залива, плешивые, скучные сопки.
Где-то там, далеко, в безоблачном детстве остались прокаленные солнцем пыльные поселки, по которым идешь, будто по горячей муке, а вдали в знойном мареве дрожит зубчато-голубая гряда Алтайских гор.
Думал Федор обо всем. Но о будущем не хотел думать. Боялся. Боялся воды. Хорошо еще, Женька рядом. С ним от скуки не пропадешь. Он уже со всеми сестрами перезнакомился, выторговал места получше, у окна, радио в палату провел, спирт откуда-то притаскивал. На все руки мастер!
Лежать на чистых, прохладных простынях и слушать тихую музыку по радио не так уж плохо, если бы только не боли в ногах. Из-за этих проклятых ног каждый день краснел, потому что каждое утро приходила Нина делать уколы в ягодицу.
Мучительно стыдясь, потеющими пальцами Федор развязывал тесемки бязевых кальсон. Напрягаясь, уткнувшись лицом в подушку, он ждал, когда закончится эта проклятая процедура. А Нина говорит: "Расслабь тело, не напрягайся, плохо колоть", — и легонько гладит рукой ягодицу.