— Чужая душа — потемки, — натянуто хохотнул Женька. — Знаешь такую поговорку? А соль-то я высыпал, а вот ты, помнится, припрятал. Так, что ль?
— И это так, — признался Степан. — И тут я виноват, а ты вроде бы и ни при чем. Вот ведь как все получается! Только соль я брал не продавать. Домой хотел переслать, в деревню. Щавель вместо соли в варево сыплют у нас. Но все равно дурак был!
— Теперь поумнел?
— Поумнел, — тяжело ответил Степан. — И соль эту на всю жизнь запомнил. А главное — тебя раскусил. Подлый ты и трус.
— Ну, тоже мне герой нашелся! — процедил Женька. — Федьку кто отмыл, между прочим? И вот тоже... — Бабкин скосил глаза на свою медаль.
— Ты отмыл, — вмешался в разговор Толик. — Но геройство это вышло по ошибке. Верно ты сказал — "между прочим". Ты вроде петуха моей бабки. Тот тоже по ошибке на ястреба кинулся, который цыпленка хотел утащить. Даже шпорами глаза ему выбил. А потом разобрался, что это за птица, да как заорет со страху и... в обморок. Водой отливали петушка.
— Веселая история! В "Мурзилку" бы ее! — поиграл желваками на скулах Женька. — И сам ты веселый парень стал, балерун. В штаны больше не пускаешь при виде пинагора?
— Перестал, — невозмутимо ответил Толик. — А история, может, и веселая, да вывод печален. Еще неизвестно, кто кого спас. Ты бы мог загнуться в камере, если бы не Федя. И как ты орал потом: "Почему меня вовремя не вытащили?" А насчет того, что чужая душа — потемки, верно изволили заметить. Рубашечку-то на слипе, думается мне, ты сам порвал, специально. Когда американцы приходили.
— Не докажешь! — привскочил на рундуке Женька.
— Чего вскочил-то? Кольнуло? — осведомился Толик. — Я и не собираюсь доказывать, я сказал: "Думается мне". А ты уж и в истерику. Нервы...
Женька в бешенстве хватал ртом воздух.
— Союзик сколотили? Вернемся на базу — на другой катер попрошусь. Верно, Федя? Идем отсюда?
— Скатертью дорожка! — напутствовал Степан. — Но Федора не трожь. Не друг он тебе.
— Во-он что!.. — присвистнул Женька. — Кто же тогда мой лучший друг?
— Не знаю, кто тебе друг, но только не Федя. И ты, Федя, тоже обижайся не обижайся, а дружбе этой конец. Не дадим дружить.
— А-а, ну вас всех!.. — выматерился Женька. Степану пригрозил: — А ты еще маму вспоминать будешь!..
— Смотри ты бабку не вспомни! — ответил Степан.
— Вернемся на базу, расплюемся!
— Расплюемся!
— "Была без радости любовь, разлука будет без печали", — сказал Толик.
Во время этой ссоры Федор молчал.
— А ты чего молчишь? — с нервной дрожью в голосе спросил Степан. — Всю жизнь в сторонке будешь?
— С вами я.
Женька, чертыхаясь, выскочил из кубрика.
— Вот так давно бы! — сказал Степан не то Федору, не то Женьке.
— "Се ля ви", как говорят французы. "Такова жизнь", — философски заметил Толик.
Компанейский парень был Женька. Любил попеть, показать удаль на берегу, пришвартоваться к девчатам, лихо откозырять, выпить не дурак и вообще матрос что надо! Вот только под воду ходить не любил: холодно там, темно, опасно. Но и Федор тоже не рвался под воду. Любил еще Женька рассказывать, как вольготно жили они с матерью, продавщицей пива. На пивной пене жили. И жизнь была легкая, как пивная пена: частые пирушки, выгодные знакомства. Недаром на три года "помолодел". А разобраться — дезертир он. Три года увиливал от службы. Может, после того, как узнал об этом Федор, и началось отчуждение? Но, пожалуй, по-настоящему раскусил Федор Женьку вчера, когда ребята сидели на корме и говорили обо всем на свете.
Был штиль. Садилось солнце. Беззвучная, светлая, дремала вода. С кромки прибоя потягивало запахом гниющих водорослей, выброшенных морем. Предельно чистые звуки скользили по светлой водяной глади куда-то вдаль и там замирали легко и незаметно.
Тихо бренчал на гитаре Женька. Хорошо умел он играть, а еще лучше петь и еще лучше выбить сухую дробь чечетки. Здесь он был виртуоз. Федор завидовал ему: у самого Федора никак не получалось. А ведь всем известно, каждый уважающий себя моряк должен уметь плясать чечетку. Когда плясал Женька, сходились на бак матросы со всех соседних катеров.
Женька тихо играл, а ребята слушали, молчали, курили.