Да, нежные.
Разве могли бы черствые люди назвать юго-западный ветер шалоником, северо-восточный — полуношником, а восточный так просто — всток? И говор их певуч и сдержан, как сама природа.
Это русский Север.
Друзья не первый месяц служили в Заполярье. В мягких, серых красках научились видеть гармонию, различать тысячи оттенков и полутонов.
— Красиво как! — сказал Толик, любуясь плавной чертой береговых сопок. — И ничего яркого, бросающегося в глаза. Между прочим, художники Серов и Коровин ездили сюда, на Север, в поисках новых красок. Коровин именно здесь нашел серебристую гамму, которую так долго искал. Приглядись, здесь нет черного цвета. Черный цвет — неживой, и его здесь нет.
Краем уха слушая друга, Федор смотрел в сиреневую даль на мягкую линию сопок. Где-то там, за горизонтом, днем и ночью пасутся несметные стада оленей, живут в чумах ненцы. Там можно идти без конца и края в голубоватом свечении тундры, хрустеть ломким на морозе мхом среди безмолвия и беспредельности.
— Ты заметил, — продолжал Толик, — что больше всего впечатляют картины, на которых нет буйства красок. У Левитана, Саврасова такие картины... В неярких тонах есть что-то потаенное, за душу берущее. Я не могу долго смотреть на полотно, с которого на меня обрушивается целый каскад красок. Все это кричит, перебивает друг друга, лезет в глаза. А у левитановского "Омута" могу простоять сутки. А когда в Третьяковке увидел "Над вечным покоем", плакал. Народ кругом, и неудобно — и, понимаешь, удержаться не могу.
Толик виновато улыбнулся и надолго замолчал.
Федор понимал. Он хорошо знал эту картину. Небывалая тишина на полотне, и впечатление такое, будто летишь в этом безмолвии над огромной и прекрасной землей. Летишь — и щемит сердце от беспредельного разлива реки, от необъятного неба, от чувства, что вот она, твоя земля, твоя Родина... В картине есть многое, что напоминает Север, его бескрайность, покой и потаенность. И название такое — "Над вечным покоем"...
— Вот не решил еще, куда идти, — прервал мысли Федора Толик, — в академию живописи или в университет. У меня все как-то не твердо. Я, наверное, человек без позвоночника, только хорда, как у рыбы.
— Я тоже, — отозвался Федор. — Хотя позвоночник вроде и прощупывается. В летчики не попал, водолаз из меня, Макуха говорит, липовый. Скорей бы победа, да учиться пойти. Или в авиационный, или в металлургический. Сам не знаю. Отец сманивает в металлургию. На заводе бывал?
— Нет.
— В нашем городе завод большой — заблудиться можно. Отец сталь варит. Говорит, и мое место у мартена.
— Смотри, смотри, тюлень! — перебил Толик.
Над водой, будто отрезанная стальной поверхностью, торчала полированная голова тюленя, удивительно похожая на собачью.
— Вон еще!
Пофыркивая, тюлени смотрели на катер, потом, как по команде, скрылись в воде.
— Помнишь, на Байкале тюлененка поймали? — спросил Федор.
— Нерпу, — поправил Толик.
— Все равно тюлень. Если б не Женька, поглядели бы и отпустили, а тот взял и пристукнул.
— Случайно, говорил.
— Может, — раздумчиво сказал Федор. И, возвращаясь к прерванному разговору, тронул Толика за рукав: — Пойдем в школу, а?
— В какую? — не понял Толик.
— В вечернюю. В Мурманске. Десятый класс закончим, потом на заочное в институт. После войны на стационаре доучимся.
—Идея, черт возьми! — загорелся Толик.
Федор часто думал, что ждет его после войны. Вернее, знал, что ждет: учеба. Но это простое дело, которым он только и занимался до службы, казалось теперь нереальным. Неужели можно будет ходить с учебниками, сидеть и слушать лекции, готовить домашние задания?..
Странно...
Не надо будет спускаться под воду, не будут болеть плечи от металлической "манишки", забудется сложный запах водолазного скафандра: запах резины, спирта, морской воды, металла и пота. Странно...
— Эй, студенты! — Из кубрика высунулось рябое лицо Степана. — Рубашки проверили?
— Пойду, у меня рукавица пропускает. А насчет школы — пожалуйста, обеими руками. — Толик встал, шутливо откланялся: — Оревуар!
— Катись!
— Какая невоспитанность! — притворно вздохнул Толик уходя.
Изменился Толик. В движениях появилась уверенность человека, познавшего почем фунт лиха, исчезла детская наивность.
Федор снова вспомнил Байкал, как шептал Толик ночью перед первым спуском в воду:
Боюсь, Федя. Как подумаю: завтра в воду, так... тошнит. Будто объелся.
Боюсь, Федя. Не дрейфь! У берега неглубоко, Боюсь, Федя. успокаивал Федор, хотя у самого сосало под ложечкой.