— Ку-ка-ре-ку!
— Смейтесь! А это идея! Я люблю свою страну и думаю о ней всегда, — даже когда петухи дерутся. К тому же, чёрт возьми, это не тотализатор. Не иностранное изобретение. Старинная русская любимая потеха, — ныне, к сожалению, едва уцелевшая в некоторых замоскворецких трактирах, — да и то втайне. Петушиные бои, это — возвращение к старине, к своему, к истории, к устоям, домой!
— Знаете что? Уезжайте вы из Испании. А то тут вам такие идеи приходят!
Полтавский помещик побледнел.
— А что? Разве опасно?
— Ничего опасного. Но не свойственно столько идей иметь! Уезжайте! Нехорошо. Не годится!
— Что ж я ведь, кажется, только насчёт ходатайства и поощрений. Кажется, ничего предосудительного. Ходатайства и поощрения… Чем же больше заниматься?
Манташиада
Герой дня — г. Манташев.
Впрочем, это неверно.
Г. Манташев был героем в течение нескольких лет.
Будущий историк, когда будет писать о поражениях русской публики, назовёт эти года «Манташевскими».
— Это было ещё до Манташева.
— Это было при Манташеве.
— Это было хоть и после Манташева, но публика снова была поражена на бирже. Публика неисправима.
Историческая дата!
К стыду и к сожалению, я никогда даже не видел г. Манташева.
Да это было и невозможно.
Он был всегда так окружён, что рассмотреть г. Манташева было невозможно.
Вы только чувствовали трепетным сердцем, что близко, около вас, в центре этой толпы, проходит «он», «сам», «ille»[41], как говорили римляне.
— Фонтан! — как подобострастно шептали кругом.
Вы догадывались об его близости, скользя взглядом по согнутым под прямым углом спинам.
Когда он шёл по коридору театра, — впереди бежали люди с испуганными лицами и расталкивали народ:
— Манташев! Манташев!
Как будто за ними шёл зверь, ребёнок или римский папа.
Затем вы видели движущиеся спины, чтоб выразиться не точно, но мягко. Люди шли странно, по-рачьи.
Особое искусство!
Может быть, они практиковались дома: как ходить перед Манташевым.
И весь этот ураган проносился мимо, с головами, устремлёнными к центру, с согнутыми спинами. Мне казалось даже, отмахивая любопытную публику фалдочками фраков.
Так ходят табуны в степях.
Головы в центр табуна. С какой стороны ни подойдите, — одни крупы.
И человек, который захотел бы увидать Манташева, обойдя кругом, увидал бы только целую звёздочку фалдочек.
Я не видал г. Манташева, и ничего не могу рассказать вам о нём.
Слыхал только, что г. Манташев не кончил университета, потому что не поступал в гимназию.
Но я знал целую уйму людей, которые говорили:
— Со следующей недели перестаю платить за обеды.
— Почему?
— Приезжает Манташев.
И не потому, чтоб это были люди, которые не в состоянии сами платить за свои обеды.
Их не радовало, что за них заплатят.
Но за них заплатит:
— Манташев!
Какое счастье!
Мне рассказывал один из них:
— Большой оригинал этот Манташев! Ужинали вчера вчетвером. Манташев спрашивает: «Будем есть рябчиков?» Говорим: «Будем». Спросил на четверых двух рябчиков, разделил руками и положил всем на тарелки.
Я чувствую, что профанирую рассказ, передавая его печатно. Тут всё был тон!
Только приближённый шахского двора может так рассказывать:
— Повелитель вселенной обглодал баранью косточку и положил мне на тарелку: «обсоси!»
— Манташев едет! — для Петербурга, что это было!
Кажется, мне кто-то рассказывал:
— Благодаря Манташеву, не удалось жениться.
— Как так?
— Назначили свадьбу перед масленицей. Вдруг известие: приезжает Манташев. До свадьбы ли тут! Сказал родным невесты. Те согласились отложить. А там масленица, Великий пост. На пятой неделе невеста влюбилась в другого! Не вовремя приехал и помешал жениться.
И что всего замечательнее, кажется, молодой человек, который мне это рассказывал, не имеет никакого отношения ни к нефтяным ни к биржевым делам.
Но быть знакомым с Манташевым!
Кажется, были даже визитные карточки:
«Иван Иванович Иванов, знакомый Манташева».
«Еду ли ночью по улице тёмной», в Петербурге вы могли зайти в первый попавшийся незнакомый дом, где освещены окна, и послать такую карточку: