Считалочка про жида в моем новом районе, похоже, сильно популярна. Вскоре после переезда мы с моей рассеянной няней Валей идем на детскую площадку по соседству с домом. Площадка, как и вся застройка вокруг, сравнительно новая, и снабжена песочницей (правда, без песка), лазалкой, турником, гимнастическими кольцами и двумя качелями. На момент нашего появления всем этим оборудованием увлеченно пользуются трое мальчишек моего возраста, которые вскоре принимаются, подхихикивая, распевать считалочку про жида.
Стишок такой привязчивый, что я тут же его запоминаю. Я весело присоединяюсь к хору моих, должно быть, будущих друзей, и мы вчетвером распеваем эту песенку, пробираясь по лазалке в виде купола из коротких металлических прутьев, густо выкрашенных алым и соединенных синими шарами. Мы лазаем то вверх, то вниз, перелезаем через купол, прыгаем, падаем, не переставая петь. Классный стишок! Умереть можно со смеху! А последняя строчка какова! Прямо слышно, как лопается канат, и жид падает с высоты наземь!
Мне не терпится прийти домой, чтобы спеть эту песенку маме. Я тащу няню за руку, как гончая на поводке. Валя на мою песенку внимания не обращает, а может, притворяется, что не слышит. Ее равнодушие не охлаждает моего пыла – я уверен, что мама будет в восторге, ведь она обожает слушать, как я пою, и хвастаться друзьям моими талантами. Потому что я – юное дарование. Я умею петь на испанском и итальянском, а дети маминых друзей петь вообще не умеют.
Юным поющим дарованием я стал в три года, наслушавшись популярных пластинок в коммуналке, откуда мы только что съехали. Пластинки принадлежали одной из семей наших соседей, которые жили в самом конце коридора, – тощему, болезненному на вид мужу и еще более исхудалой жене. Муж работал в гастрономе по соседству и выменивал ворованное оттуда мясо на питьевой спирт. Каждую субботу его жена готовила остатки «одолженной» говядины на общей кухне, а потом торжественно несла эту стряпню в их комнату в качестве закуски к неправедно добытому спирту.
В ходе этих субботних запоев они крутили свои любимые итальянские песни в исполнении юного обладателя божественно чистого голоса, легендарного Робертино Лоретти. При первых звуках этого ангельского тенора я стремглав пускался по темному коридору нашей девятой квартиры в комнату нездоровой пары, где я проносился мимо огромного, ядовито-зеленого дивана прямо к источнику этого чуда. Источником была старенькая черная радиола, то есть приемник с проигрывателем, спрятанным под откидной крышкой. Древняя вертушка работала только с одноразовыми стальными иглами и пластинками на семьдесят восемь оборотов, у которых на каждой стороне помещалась всего одна песня. Мою любимую «Бесаме мучо» исполнял не юный ангел Робертино, а какой-то явно не юный мужчина с сиплым, наверное от спирта, голосом. Пел он по-испански:
Родителей поразило, как, увлекшись «Бесаме мучо», я мгновенно научился ее петь. Я точно следовал мелодии, подражал сиплому голосу певца и даже неплохо воспроизводил звучание слов. Раз мама обожает, как я пою «Бесаме мучо», размышлял я по дороге домой, ей точно понравится, как я сегодня расширил свой репертуар.
Перед ужином (который у нас происходит на кухне) я усаживаю маму на нянин диванчик. Я исполняю для нее «Жида», как пел «Бесаме мучо» в нашей старой квартире у вокзала. Однако при первых же словах песенки мама принимает такой огорченный и сердитый вид, как будто я серьезно провинился. Она ничего не говорит, но после ужина они с папой совещаются в своей маленькой спальне. Я представляю, как они молча сидят у окна, а потом заводят разговор. На дворе лето, дни длинные. Комната залита мягким вечерним светом. Лицо папы – длинное, узкое, испещренное рябинами от подростковых угрей, – наверное, как всегда, спокойно, а округлое, гладкое, привлекательное лицо мамы – тревожно.
Уже почти стемнело, когда родители наконец выходят из спальни и велят мне идти в большую комнату, чтобы «серьезно поговорить» и преподать мне первый урок житейской мудрости. Мне еще предстоит выслушать много подобных лекций, которые, словно кусочки разрезного пазла, будут складываться в глянцевую картинку блестящего и счастливого будущего. Мама включает свет, и мы на мгновение зажмуриваемся. Три лампочки по шестьдесят ватт, вкрученные в простенькую люстру, слепят глаза. Все еще щурясь, мы усаживаемся в кружок.