— Том, ну… Это ты уже совсем.
— Нет. В самый раз. — Тамара покачала головой. — Вот скажи мне… Вы же там вдвоём стояли с англичанином?
— С Гудсоном.
— Да. Судя по твоим словам, ты ошалел, когда понял, что там в ложе «зарождается любовь»! — Тома не преминула передразнить меня. — Я так и представляю, как ты посмотрел на Гудсона.
Тут Тамара опять меня спародировала, как она это умела: изобразила отвисшую челюсть и придурковатый вид.
— Тамара!
— Что, не так?
— Ну, почти. К чему ты опять?
— А как он на тебя посмотрел?
Я напрягся.
— Он улыбнулся.
— И что за улыбка была? Только честно.
— Довольная. С неким превосходством, — вспомнив Гудсона, вынужден был это признать.
— Да, — спокойно констатировала моя блестящая жена. — Потому что он, в отличие от тебя, на все эти её вздохи, смех, ручки к прическе не купился. Он понял, какую игру она ведет. А, может, и знает. Может, они все это давно решили. И теперь просто загоняют Александра в приготовленный для него ошейник.
… Кажется, Цесаревич был не прочь напялить на себя этот ошейник, настолько он был непривычно оживлен за завтраком.
— Королева меня пригласила к себе в ложу и была весьма мила ко мне.…Интересно и странно смотреть на эту маленькую королеву, которая, несмотря на то, что так мала и молода, имеет-таки свою волю.
— Вы написали отцу о своих свиданиях с королевой? — поинтересовался Юрьевич.
— Да. Ограничился короткой строчкой. Что она удостоила меня двумя танцами. Что она пляшет очень мило.
«Вот его заклинило на слове „мило“. Когда женщина некрасива, только и остается, что указывать: она вызывает умиление», — похихикал я про себя. Следующие слова наследника смыли с меня благодушие, как проливным дождем.
— Я, кажется, влюблен в королеву, и она разделяет мои чувства.
Юрьевич закашлялся. Достал платок и отер большой с залысинами лоб.
— Ваше высочество. Признаться — неожиданно. Дайте мне пару дней на размышления.
Цесаревич будто его и не слышал. Он витал в облаках, не замечая, как капает на блюдце с ложки желток от яйца всмятку.
— Сегодня нас ждет банкет в London Tavern, организованный русской торговой компанией[3]. Ожидается премьер-министр лорд Мельбурн, — напомнил я нашу программу.
Оба не обратили внимания на мои слова.
… Большой зал с коринфскими колоннами в здании на улице Бишопс-гейт вмещал в себя 355 гостей. Из-за их наплыва я чувствовал себя не в своей тарелке. Взял с собой Бахадура на всякий пожарный. Ждал какой-нибудь неприятности, и предчувствия меня не подвели. Когда карета с Цесаревичем приблизилась ко входу в трехэтажную таверну из толпы зевак выскочил какой-то мараз с плакатом в руке. На нем было написано: «Принадлежать России есть истинное несчастье!»[4] Он стал размахивать им, что-то выкрикивая.
Я подмигнул Бахадуру.
— Под локотки — и за угол! Без шума, пыли и — главное — без крови!
Алжирцу дважды повторять не пришлось. Мы выскочили из коляски, на которой ехали за каретой. Подскочили к протестанту. Схватили его под руки и фактически занесли в ближайшую подворотню. Схваченный болтал ногами в воздухе и не имел ни одного шанса вырваться.
— Пся крев! Что вы себе позволяете⁈ Здесь свободная страна!
— Поляк? — уточнил я.
— Москаль! — выплюнул он.
— Нет, я грек! Ошибочка вышла, господин хороший!
— Немедленно меня отпустите!
— А то что? Папе римскому пожалуешься?
Поляк разразился потоком ругательств.
— Что случилось⁈ — в переулок ворвался запыхавшийся Гудсон.
— Мешал Его Императорскому Высочеству пройти в Лондон Таверн.
Я вырвал из рук поляка плакат и огрел его по голове.
— Правильно! — неожиданно поддержал меня Джемс. Он заорал на поляка. — Вам что было сказано⁈ Сидеть и не высовываться! Кто поручил? Чарторыйский?
Протестант испуганно втянул голову в плечи. Я вздохнул: «Эх, сюда бы автозак или демократизатор на худой конец!»
— Как мы с ним поступим, господин Гудсон?
— Накостыляем по шее и отпустим!
— Есть вариант лучше! Бахадур, разверни его лицом к улице.
Алжирец дернул поляка так, что он еле устоял на ногах. Я с наслаждением влепил ему поджопник. Получилось четко. Мой напарник считал мои намерения и отпустил руку поляка в тот момент, когда моя нога встретилась с его задом. Протестант улетел вперед и шлепнулся в уличную грязь.
— Идемте, мистер Гудсон. Я не хочу пропустить речь Цесаревича!
— После вас, дорогой мистер Варваци!
Мы вошли в зал как раз вовремя. Александр по-английски произносил ответный тост: