Но как же достала эта ухмылочка флигель-адъютанта. Ну, ничего. Сейчас я ее сотру!
— Ваш брат, кажется, служил со мной в одном полку? Я его не застал. Как его дела?
Катенин тут же напрягся. Вгляделся в меня пристально: знаю или нет о бесчестии? Я был сама безмятежность.
— Павел мне не брат, а кузен, — ответил Александр Андреевич, демонстрируя олимпийское спокойствие. — Он нынче в Кизляре комендантствует. Я рассчитываю его посетить, прежде чем отправляться в войска. Хочу присоединиться к отряду генерала Граббе. Задуман большой поход на Шамиля! Будем травить зверя в его гнезде. В Ахульго! Я не я буду, если не выхлопочу себе награду.
«Ну как же без 'фазанов» в кавказской экспедиции⁈ — так и тянуло меня спросить. Вместо этого я огорошил флигель-адъютанта вопросом:
— Ваше Высокоблагородие! Полуимпериал не займете⁈
[1] Я вижу, вижу: у вас новая лошадь, обладающая столь же прекрасными качествами, что и вы (фр.).
[2] Камо в советское время выставляли самым удачным экспроприатором среди революционеров. Чепуха! Самое громкое дело вышло у террористов в Москве в 1906 г. В Московском купеческом обществе взаимного кредита эсеры-максималисты взяли баснословные 875 тысяч рублей.
[3] Флигель-адъютанты, состоявшие в полках и выше, как кн. Л. А. Дадиани, носили золотой аксельбант. Те, кто при свите царя — серебряный. Того же цвета и эполеты.
Глава 2
Вася. Крепость Грозная — станица Червленая, конец осени 1838 года.
Вася в обеих своих ипостасях — и как Василий Милов, бравый вояка-контрактник из XXI века, и как Василий Девяткин, унтер-офицер Российской армии из века XIX — никак не мог прийти в себя после нашествия на аул. Именно «нашествием» он называл про себя с виду блестяще удавшуюся военную операцию русского войска под водительством не очень далекого генерала Крюкова и отвратительного полковника Пулло. Военная операция против мирного аула!
Вася был прекрасным солдатом. В том смысле, что, дав раз военную присягу, четко и последовательно ей следовал. А, значит, выполнял приказы, защищая Отечество. И сейчас несколько раз пытался убедить себя, что нет поводов для самоедства. Он по-прежнему честно исполнял свой долг. Выполнял приказы вышестоящего начальства. И с него — взятки гладки. Но эта мысль совсем не успокаивала, не вносила в жизнь покой. Наоборот. Вася еще больше распалялся, понимая, что ищет себе оправдания, как распоследний трус.
Он, не страшась, не прячась за спинами друзей, не кланяясь пулям, воевал с врагом. С врагом! И никогда не представлял себя тем, кто поднимет руку на мирного жителя. На безоружных стариков, женщин, детей. Каким бы циничным он не был, но урюпинское детство, не испорченное паршивыми либеральными поветриями, ставившими под сомнение величие страны и её историю, все-таки выстроило в нём крепкую несущую стену. И эта стена строго удерживала его в рамках, позволяя четко определять для себя «что такое хорошо, и что такое плохо»! И история с аулом Миатлы при всех возможных доводах и оправданиях, никоим образом и никак не хотела втискиваться в эту границу между хорошо и плохо. Оставалась на темной территории ужасного, поднимая в Васе волну ненависти и стыда к себе, к своим соратникам и командирам, втянувшим его в эту грязную историю. И жалости. И к себе, и к пострадавшим однополчанам, а, более всего, к несчастным жителям аула.
«Я на такое не подписывался! — все время повторял Вася про себя. — Что я — фашист какой, чтобы с детьми и женщинами воевать⁈»
Но покой не наступал. Да, понимал, что не фашист. Да, в мечети не гадил. Да, ничего в этом ауле себе не взял. Не смог. Посчитал, что это никак нельзя считать заслуженным трофеем. Не с боя взято. Обычное мародёрство, по Васиным представлениям.
«И что дальше? — беспокоило Васю. — Послать всех? Пойти Пулло в морду дать? Встать сейчас на трибуну, речь толкнуть, что мы все пидорасы, раз так воюем? Ну, так сразу после этого нужно будет и застрелиться».
И не было ответов на вопросы. И покоя не было. Вася, сидевший сейчас в одиночестве на берегу реки, со злости швырнул камень в воду, выругался.
— Этакая благодать кругом, а ты материшься, Девяткин! — раздался насмешливый голос сзади.
Вася не обернулся. По голосу узнал Парфёна Мокиевича, фельдфебеля. По звуку шагов понимал, что фельдфебель идёт к нему и, наверняка, присядет рядом. Так и случилось.
Сев, Парфён пару раз набрал грудью побольше воздуха, улыбнулся.
— Эх! Хорошо!
Вася молчал.
— Ты чего материшься, а, Девяткин?
— А в чём благодать, Парфён Мокиевич? — Вася ответил вопросом на вопрос.
— Эк, ты! — фельдфебель удивился. — Как в чём? Ты жив. Дело знатно справили. Кругом красота. Речка. Тишина.