“Помнишь, позавчера я говорил, что провел ее до поезда в Гифу тем же утром? На мой взгляд, она не поменялась ни капли. Только подросла и одеваться стала приличнее”.
“Мы ведь с Миё тоже толком... — Нисимия отчего-то запнулась, рассеянно столкнув кисть с кистью, — особо не изменились со школы”.
Сёко слегка переменилась в лице, и он понимал, почему. Из-за новой короткой прически ее плотно прижатые к голове уши больше не прятались под покровом волос и всё время оставались на виду; внутри и вокруг левого, как всегда, компактно располагался слуховой аппарат тёмно-алого окраса — правое уже пару последних лет оставалось абсолютно нагим и пустым, выглядело, по сравнению с левым, безнадежно и беззащитно, а его крохотная мочка была пожизненно «украшена» пятном еле заметного, но всё же присутствующего бордового шрама. Частично неизлечимой девушке нетрудно было услыхать вдалеке хлопо́к мощного взрыва или рев приближающегося урагана, цунами, землетрясения... Но это было единственным, чем существующая медицина могла поспособствовать ее последнему до сих пор работавшему уху. Может, вины Исиды в этом было отнюдь и не так много. Но уверенности в том, что она так или иначе была, всегда хватало ему для того, чтобы любую свою ночь в один миг превратить в бессонную.
Сегодня они наконец исполнили то обещание, которое дали друг другу еще два года тому назад, — Сёя, казалось бы, должен был быть обрадован этим — и он хотел и старался быть обрадован этим, — но злокачественное что-то, которого он сам до конца не понимал, всё никак того не дозволяло. Он сам не понимал, почему какая-то его часть, какой-то бессмертный совестный укор никак не могли достичь согласия с тем человеком, которого он представлял из себя сейчас и хотел продолжать представлять, которого видели в нём знакомые и уже почти родные люди. Почему, даже несмотря на всё это, он так сильно хотел произнести слова, что вертелись у него сейчас на языке.
“Возможно ли то, — вдруг начал юноша с медленного, членораздельного сочетания жестов, не отрывая глаз от незажившей ушной мочки, — что одно из твоих ушей начало полностью терять слух как раз из-за того, что я оставил тебе в детстве этот шрам? Пожалуйста, ответь честно”.
Состояние девушки окончательно пошатнулось. Было заметно, что она вновь изо всех сил постаралась изобразить на лице хорошо знакомую ему, беззаботную фасадную улыбку, косвенно уверить его в том, что давно уже примирилась с ним и его былыми поступками. Но, как бы Сёко того ни хотела, трясущиеся ладони ее никак не могли сложиться в слова, а судорожно дрожащие губы — согнуться фальшивой дугой. Несдержанные слезы — те, по видимому, что она не успела выплакать еще тогда, — неожиданно резко намочили ее веки и почти сразу же покатились по побледневшим, уже подавно не румяным щекам крупными не прекращающимися каплями.
Сёя с малой вероятностью когда-либо относился к себе так же отвратительно, как в этот момент. Когда-то он пообещал себе, что больше никогда не потерпит ее плача, что больше всего на свете будет добиваться того, чтобы Сёко смогла наконец-то полюбить себя. И хотя тот Сёя, который был ответственен за ее теперешние слезы, являлся совершенно другим человеком, текущий всё еще, к горю для себя, разделял с ним одно тело и одно тягостное, в плохом смысле незабываемое прошлое.
— Мье быо так бойно... Я... е могва поять... (“Мне было так больно... Я... не могла понять...” (неразб.)) — внезапно вырвался изо рта Нисимии ее настоящий, всегда стыдливо неволящийся в горле голос, что могло означать только высшую степень ее отчаяния. Всё еще довольно гнусавый, сильно напоминающий нескладный лепет ребенка, он был именно таким, каким Исида запомнил его и в первый, и в последний раз, когда слышал.
Этот жалобный плач не был конкретно озлоблен против него — не был уже и самоненавистным криком, который издавала душа девушки. Он не имел никакой негативной окраски, за ним не стояло желания кого бы то ни было обвинить. Плач Сёко являлся всего лишь беспомощным и обреченным отпором жизненной несправедливости, в которой каждый человек в мире неумышленно играл свою роль ежедневно.
Одна половина сознания Сёи, чего нельзя не назвать постыдным, всё еще была готова выбрать бездействие, уклониться от той роли, которую все вокруг уже давно считали для него подходящей и по праву заслуженной, и поступить так лишь из трусливого опасения сделать только хуже, чем он уже сделал. Иными словами, нарушить клятву, не так давно данную мисс Нисимии.
Но вторая была уверена, что Сёя услышал уже предостаточно невинного плача подруги, увидел достаточно слез на ее очаровательном лице. Что за этим самым моментом его неминуемо поджидало не что иное, как очередное «испытание храбрости». Самое сложное, значимое и поворотное в его жизни «испытание храбрости».