До бритунца доносились взволнованные, сердитые голоса, но ему не удавалось разобрать ни слова, один бородач из толпы спорщиков, часто оглядываясь на пленника, злобно выкатывал глаза, скалил щербатые зубы и водил рукой у горла, как пилой. Апийцы решали судьбу Роджа, чуть в стороне от них Ангдольфо что-то втолковывал сотнику, а тот недовольно раздувал ноздри и двигал сросшимися бровями. Наконец сотник вернулся к своим людям, отрывисто и грубо произнес несколько фраз, крикнул «Решили, так решили!» и направился к пленнику с ножом в руке. «Мамочка! – безмолвно воззвал бритунец. – Спаси меня, чистая душа!»
Нулан склонился над ним, полюбовался круглыми от ужаса глазами, отвисшей челюстью и белизной, разливающейся под загаром и грязью, и перерезал путы. Родж услышал два глухих удара о землю, он совершенно не чувствовал рук, казалось, они так и останутся на траве, когда он встанет. Нет, они поднялись вместе с ним, безжизненные, как две тухлые рыбины. Нулан ухмыльнулся, а затем повернул Роджа лицом к мосту и толкнул в спину.
– Топай, договаривайся.
На жаре пегий иноходец быстро скис, и столь же быстро испарилось недоумение Зивиллы, с чего это вдруг Каи-Хан расщедрился на красивого, рослого скакуна. Дареный конь явно страдал животом, у него громко екала селезенка, из-под хвоста слишком часто сыпались зеленоватые катыхи, а на больших печальных глазах густела мутная поволока. «Ублюдок, отродье Нергала, – мысленно кляла Зивилла апийского соправителя, в коем предприимчивость уживалась с закоренелым пристрастием к мелким пакостям. – Ну как иметь дело с такими людьми?»
Трое рослых прихвостней Каи-Хана дружной стайкой следовали за знатной когирянкой, и она, оборачиваясь время от времени, всякий раз ловила их наглые, похотливые взгляды. В седле эти люди держались так, будто в нем и родились, а еще они превосходно выносили жажду и привыкли не замечать вечного пыльного ветра. Зивилла же давно ни о чем так не мечтала, как о громадной порфировой ванне в родовом замке, об изобилии теплой воды, и чтобы после мытья – легкий массаж с втиранием благовонных масел и, наконец, чистая мягкая постель под балдахином, не пропускающим ни единой мошки, ни единого комара, уже не говоря о жирных слепнях. Да отвернутся от нее небеса, если она хоть на однодневный пикник выедет из замка без шелкового исподнего! О, проклятые блохи!
Солнце клонилось к полудню, а голова пегого – к земле. До Когира еще полтора дня езды, но, конечно, не на таком коне. Зивилла снова оглянулась. У сопровождающих лошади низкорослые, зато широкогрудые и крепконогие, только такие и годятся для долгих степных походов. Кому-то из этих увальней придется отдать своего коня, и вряд ли он придет в восторг от ее идеи – для апийца конь что родной брат. Но несколько золотых монет из кошелька на поясе когирянки и две-три весомые угрозы, конечно, его убедят. Что ж, быть посему, и не стоит с этим тянуть, когда время решает все.
Она взмахом руки остановила эскорт, слезла с иноходца, для уверенности в себе выдернула из-за подпруги нагайку и повернулась к троим степнякам. Внушительные мужики – косая сажень в плечах, челюсти, что твои подковы, а глаза, как у диких кабанов, в сезон случки, – крошечные, налитые кровью. Бешеные.
– Кто из вас, благородные господа, согласится уступить своего коня даме?
Самый здоровенный из них громко фыркнул, встрепенулись вислые усы. Его приятели заржали, раздевая Зивиллу глазами. «Спокойно!» – сказала она себе, чувствуя, как ходят желваки.
– Или среди вас, – произнесла когирянка, – не найдется ни одного галантного кавалера?
– Хаммун, кажись, ты у нас самый галантный, – с усмешкой сказал вислоусый, и его приятель с длинными сальными волосами, заплетенными в дюжину косичек, осклабился и изобразил поклон. – Помирать буду, вспомню, как галантно ты распинал ту кхитаяночку.
– Надо ж было доказать плутовке, что и нам не чужда цивилизованность, – сообщил Хаммун. – Какой-нибудь некультурный северянин позабавился бы с ней, да сразу и прирезал, а у меня она две недели подыхала. И все воспитывала меня, воспитывала!
Зивилла мрачно кивнула. До чего же наглые подонки! Но жизнь научит и не с такими ладить.
– Что ж, Хаммун, я прошу о пустяковой услуге. Слезай с коня и садись на моего. Мы поедем дальше, а ты возвращайся в стан и скажи Кай-Хану, что я тебя отпустила.
– Ну, как отказать в такой вежливой просьбе? – Губы Хаммуна расползлись еще шире, открывая частокол зубов с черными проемами щербин. – Я бы непременно согласился, кабы не один должок за тобой, госпожа.
– Какой еще должок? – насторожилась дама Когира.
– Какой еще должок! – передразнил Хаммун, оглядываясь на своих приятелей. – Нешто забыла, радость моя, наше романтическое свиданьице у сральника? Недаром говорят, девичья память – что змеиная шкура, по семь раз скидывается.
Зивилла поморщилась, ей все меньше нравился этот разговор. Перевязь с прямым тонким клинком давила на плечо, кинжал оттягивал пояс, – сталь просилась на волю. «Не резон, – напомнила себе когирянка. – Совсем не резон. У Каи-Хана длинные руки. К тому же, слишком многое поставлено на кон. Один опрометчивый шаг, и все пойдет прахом».
– Ты что, Хаммун, рехнулся на солнцепеке? – спросила она недобрым тоном. – Мне недосуг тебя уговаривать, и едва ли кое-кто обрадуется, когда узнает, что из-за ослиного упрямства его слуги я не смогла сделать дело, ради которого послана в Когир. Сейчас же слезай с коня, или я сама попрошу Каи-Хана, чтобы он похоронил тебя и твоих дружков в той выгребной яме, с которой у тебя связаны столь яркие воспоминания. Даю десять золотых, а будешь канителиться, заберу коня даром.
Трое наездников расхохотались, хлопая себя по животам и ляжкам, затем Хаммун назидательно произнес:
– Вот что я тебе на это скажу, радость моя…
– Девять «токтыгаев».
– Девять? Ишь ты! На один, стало быть, меньше. Вот что я тебе скажу, радость моя. Уговаривать меня бесполезно, потому как мне шлея попала под хвост…
– Восемь монет.
– …И торговаться я не расположен. Это раз. Во-вторых, у нас в Апе нету ни хозяев, ни слуг, а есть только воины и вожди, и вождей мы выбираем сами.
– Семь.
– Кай-Хан, конечно, вождь что надо, но в последнее время мы его что-то плоховато понимать стали, а когда такое случается, мы, простые воины, устраиваем сход и маракуем: как быть дальше? Не пора ли выбрать нового соправителя? Благо, желающих хоть…
– Шесть золотых. И хватит молоть языком, а то останешься ни с чем.
– …Отбавляй. Мы б уже давно собрались и все уладили по-привычному, кабы нашему вожаку не пошел фарт. Такой добычи, как в этом походе, я сроду не видал. Вон, даже казну в Кара-Ал отправили, тяжело, понимаешь, при себе таскать. Ну, чего молчишь, заслушалась, что ль? Говори: пять золотых.
– Пять золотых, – сказала Зивилла, краснея от гнева.
– Не пойдет. – Хаммун явно решил поиздеваться всласть. – На кой ляд мне пять вшивых монет, когда вот тут, – он хлопнул короткопалой пятерней по замшевой седельной сумке, – в двадцать раз больше, а у нас еще впереди Бусара, и Самрак, и твой драгоценный Даис. Нет, красавица, не продам я тебе коня. А вот отдать могу. Хочешь, отдам?
«Подвох! – предупредил Зивиллу внутренний голос. – Эта мразь что-то задумала».
– Хочу, – процедила она сквозь зубы.
– Бери! – Хаммун расплылся в мерзейшей улыбке. – Бери, радость моя. Только одно условие. Ты меня сама с коня стащишь. Да губками, губками! Вот за него!
Степняк привстал на стременах, молниеносным движением приспустил кожаные штаны, и над передней лукой взвился сине-багровый детородный орган. Зивиллу чуть не вырвало, но она двинулась вперед, и кабаньи глазки Хаммуна заблестели торжеством, а кисти рук закрутились, наматывая повод – попробуй, стащи меня, радость моя!
– Моего возьми, красавица! – вскричал вислоусый приятель Хаммуна. – Это ж не конь – птица! Р-раз – и ты на седьмом небе!