Язычники жгут костры... Он проходит на кухню, там в пепельнице, которой пользовалась Вера, остались обгорелые спички. Он находит газету, добавляет к Вериным спичкам клочки бумаги и поджигает. Он тоже язычник. И теперь у него есть свой костёр. В бронзовой пепельнице.
Но костёр быстро гаснет. Он вынужден непрерывно подбрасывать в огонь газетные клочки. Подбрасывает, подбрасывает, но газета кончается, нет больше газеты, сгорела вся, по кусочкам, и его костёр гаснет. Погас. Может быть, из-за того, что он не пил пиво. Нет у него пива. Не купил. Да и не очень он любит это пиво.
Но у него есть мухоморы, он вспомнил, есть мухоморы. Вера недавно рылась среди его вещей, где у него остались лекарства после бывшей жены, Вера там что-то искала и обнаружила пакетик с сушёными мухоморами. Вера только поморщилась от мухоморов и бросила. «Гадость какая»,- сказала. Год назад он сам их сушил, год назад он хотел поговорить с духами или с Надей, которая в Англии, он заготовил грибы, но с духами так и не поговорил... Вроде как не о чем было. А сейчас... сейчас, может быть, есть о чём. Может быть, есть...
Мухоморная шляпка похожа на ломтик сушёного яблока. Раньше из таких варили компот. И сейчас, наверное, варят хозяйки. Только у него нет хозяйки. А самому варить компот лень.
Он нюхает шляпку. Долго разнюхивает. Запаха как будто нет. Или что-то таблеточное. Но, может быть, оттого, что целый год пакетик лежал рядом с таблетками. Он кладёт ломтик в рот. Ломтик мягкий, чуть горьковатый и всё же какой-то таблеточный. Даже щиплет на кончике языка. Но он добросовестно разжёвывает, на зубах хрустит, во рту горько. А в пакетике ещё два ломтика, ещё две засушенных шляпки, он съедает их тоже.
Ночь. Тишина. Шелест дождя за окном. Ему как будто немного страшно: он сделал непоправимое, он уже съел, назад теперь не выплюнешь... если только вызвать рвоту, промыть желудок... нет, не станет он промывать. Желудок не станет промывать, а мозги... мозги он бы промыл.
Тишина. Кажется, его тянет на сон, хотя он только недавно проснулся. Во рту всё ещё осталась горечь, в животе что-то бурлит, а в голове - там поплыло. Куда-то поплыло, веки отяжелели, но нужен огонь, зажечь свечку, он пытается вспомнить, где у него свечка, должна где-то быть. Он идёт на кухню за свечкой, зажигает её, несёт назад. У него ноги какие-то не такие, они смешно топают,.. но он должен поставить свечку на алтарь, у него же есть алтарь из старой колонки, свечка не должна упасть, пожар ему не нужен... ведь не нужен... или нужен... не нужен.
Он уселся в кресло. Под свечкой. Плывёт в его голове. И в животе что-то плывёт. И в комнате тоже. Стены стали прыгучими, стены вибрируют, проступили жилы решёток, стены в решётках, а по жиле, продольной, ползёт скорпион. Светящийся скорпион. Жалко, Вера не видит, думает он. Снять на камеру, надо снять на камеру, чтобы Вера увидела, он хочет побежать за камерой, хочет, но не может... Он же растение... он не бегает... он растёт. Дождь над ним. Он растёт и тонет в дожде, медленно погружается в дождь, в холодные струи, а по его хребту, наоборот, поднимается жар. Жар растёт.
Жар растёт. Его комната посветлела, но в углу клубится холодная дымка, она борется с жаром и как будто бы побеждает. Там, в углу, какой-то туман, а в том тумане кто-то прячется. Кто-то хочет его обмануть. Как бы не так! «Да выходи уже!» - приказывает он.
Выходит Карлис. Из своей комнаты выходит. Он не удивляется. Он глядит на Карлиса. Тот, как всегда, небритый. Опухшие глаза. Опять с похмелья Карлис, опять на точку побежит. Денег хочет занять.
Но Карлис держит в руке связку ключей. Его ключей. Его.
- Отдай мои ключи,- говорит он Карлису.
А тот начинает лопотать.
Он не понимает. Карлис всегда говорил с ним по-русски. А сейчас говорит по-латышски. Он возражает Карлису: «Мои предки жили здесь триста лет»,- но Карлис всё равно лопочет по-латышски. Он не понимает. Он должен бы понимать и по-латышски, но почему-то не понимает. И вдруг до него доходит. Карлис хочет, чтобы он обрезал себе крайнюю плоть.
Он уже вырос, он может ходить. Он поднимается с кресла, идёт на кухню. Но далеко его кухня. Где-то за тридевять земель. Однако он должен дойти, не заблудиться. Ему нужен ножик, он чистил картошку, он снова будет чистить картошку, крайнюю плоть. Тогда Карлис отдаст ключи.
Он возвращается с ножиком. Карлис удрал. Побежал за выпивкой на точку. А он хочет спросить, ему непонятно: разве он иудей? Не у кого спросить. Наверное, он иудей. И должен обрезать крайнюю плоть. Он стягивает брюки. Надо резать.
Карлис хитрый. Не хочет быть свидетелем. Ведь полиция спросит: где его крайняя плоть? И ещё полиция спросит: разве он иудей? А он не платит налоги, он скажет полиции, что не платит налоги. Он спускает штаны. Штаны не спускаются, где-то запутались, но он должен обрезать крайнюю плоть, пока не явилась полиция. Надо успеть.