Потом, когда я поднялся по лестнице на трибуны и впервые увидел большой зеленый овал внизу, я тотчас же успокоился; приятно было смотреть из глубокой тени на зеленое, залитое солнцем поле, мне было знакомо это чувство, оно возникало и на бейсболе, и на футболе, а теперь я убедился, что его может вызвать и дорожка ипподрома — чувство радостного ожидания предстоящего спортивного поединка, будущей борьбы, призрачных лошадей, несущихся к финишной черте в первобытном великолепии воздуха и света. Это место по мне, я упивался неожиданной уверенностью, которую рождает узнавание.
Вот в такой прекрасный день я взвалил на себя бремя серьезнейшей ответственности; казалось, что весь мир пришел играть на бегах, простые люди будут делать ставки на трибунах и стоять под солнцем у поручня, вглядываясь в дорожку, от которой им видна только финишная часть, более зажиточные сидят повыше под деревянными навесами, так что им видно побольше, у переднего края трибун разместились ложи, которые на весь сезон закупают политики, богатеи и знаменитости, но если в какой-то день ложи свободны, то их можно занять, подкупив служителя, и, наконец, на специальном основании над трибунами возвышался дорогой клубный домик, где в ожидании начала скачек за столиками завтракали настоящие ценители. Я нашел Дрю именно там, за столиком на двоих, перед ней стоял бокал белого вина.
Я, разумеется, знал, что, говори ей, не говори, она все равно не уйдет, не сделав ставок. Я также знал, что если я расскажу ей об опасности или каким-то образом выдам свой страх, то глаза ее затуманятся, ум отключится, душой и разумом она замкнется в себе и тот свет, что горит сейчас в ее глазах, померкнет. Ей нравилась моя зрелость. Она любила мою уличную бесшабашность, ей нравилось, чтобы ее мальчишки были услужливыми и смелыми. Поэтому я сказал ей, что точно знаю, какая лошадь придет первой в седьмом забеге, и что собираюсь поставить всю свою наличность на эту лошадь и заработаю много денег, — ей хватит на конфеты и шелковое белье на всю оставшуюся жизнь. Хотя говорилось это в шутку, но слова звучали сдавленно, с большей выразительностью, чем мне хотелось, они будто провозглашали мою детскую любовь, и бездонные зеленые глаза ее заискрились. А потом мы оба сидели в молчании и великой грусти, казалось, каким-то своим особым чутьем она поняла все, что я не решился сказать. Я не мог смотреть на нее и, отвернувшись, разглядывал облитый солнцем ипподром, длинную, широкую, тщательно ухоженную и взрыхленную овальную дорожку с белым забором, внутри которого находился еще один, травяной, овал с препятствиями для стипль-чейза, а внутри его виднелись куртины белых и красных цветов и пруд с настоящими лебедями, которые скользили по воде, и все это располагалось в большой цветущей долине, простиравшейся до далеких Беркширских холмов на востоке, но я видел один только овал и обегал взглядом замкнутую дорожку, будто это была бесконечная переборка, будто дышал я не прекрасным воздухом, а удушающими выхлопами дизеля в кубрике буксира, будто каждое мгновение, прожитое нами с тех пор, существовало лишь в моем воображении и служило отсрочкой того момента, когда огромное вздымающееся море разверзнется и проглотит ночную жертву, будто малознакомые мне, уже мертвые люди пока еще не умирали.