Никто не упал на пол, корчась в судорогах, брызгая слюной; допив бокалы, все отдали их супруге министра, которая вернулась к столику.
- Еще? - спросила она.
- Излишество.
Он выиграл новую отсрочку и был рад этому. Ничего не случилось, это главное, его любовница все так же сжимала кулак, лицо ее все так же напряжено и сосредоточено, даже его сильная близорукость, тщательно скрываемая ото всех, кто был вне пределов бункера, не мешала, а, скорее, помогала увидеть трагически изменившиеся черты некогда бесценного лица.
Когда последние слова пришли ему на ум, он внутренне усмехнулся. Фраза явно не для бункера. И чтобы не воспроизводить ее далее до бесконечности, а помнить лишь о маленькой своей победе, об отсрочке, сказал:
- Лучше послушать историю. Господин министр, - при этих словах министр пропаганды вздрогнул и пролепетал: "да, мой предводитель", - вы, как отец красного словца в нашей стране, непременно должны рассказать что-то... возвышенное или патриотическое, как вам больше нравится.
Министр был в явном замешательстве.
- Конечно, мой предводитель. Но о возвышенном много лучше меня расскажет наш патер. У него всегда в запасе есть...
- Ищете, как увильнуть от поручения? - диктатор усмехнулся. - Ну, хорошо. Пускай будет по-вашему.
- Я мог бы рассказать вам одну историю, - произнес епископ, стоя позади супруги министра и не стараясь быть более заметным. Но диктатор уже передумал.
- Нет, к черту истории. Мы не узнаем ничего нового, кроме нового набора известных всем слов. Так ведь говорится у Екклесиаста?
- В главе первой его книги. "Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас."
- "Нет памяти о прежнем, - продолжил за него диктатор, - да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после". Есть лучшее занятие, чем беседа, - он уже смотрел на играющих со всей сосредоточенностью детей. Закончив цитировать, он подошел к ним и спросил: - Мой маленький друг, чем это вы так увлеченно занимаетесь?
- Мы играем в бинго, я ведущий, - обращение он опустил, ему это дозволялось. Диктатор считал, что любит детей, и потому у них были некоторые преимущества перед их родителями.
- Интересно, - он присел, разглядывая картонки и горку бочонков. - И в чем суть игры?
Мальчик был явно ошеломлен, он не сразу нашелся, что ответить.
- Я попробую объяснить, - сразу же воспользовался случаем епископ.
- Я разговариваю не с вами. Так что же это за игра, мой маленький друг?
- О, это очень простая игра. Чем больше в нее играет народу, тем лучше. Но неужели вы ни разу не слышали это название?
Диктатор поморщился.
- Думаю, я просто не могу припомнить. Просвети меня.
- Да, конечно. Один человек выбирается ведущим, он кладет бочонки в мешок, перемешивает их, а затем вынимает по одному и произносит вслух число, нарисованное на нем. Совсем забыл, перед этим все игроки, и сам ведущий тоже, берут себе по одной или несколько карточкам, как договорятся.
- Уже интересно. Всем равные возможности. Учитесь, министр. Вы внимательно слушаете?
- Но, мой предводитель, я не совсем...
- Я так и знал. Так и знал, - с нажимом повторил он. - А вы, падре?
Епископ не сумел ответить.
- Значит, вы тоже.
- Нет, нет, что вы, напротив...
- Нам больше некого слушать, мой предводитель, - сказала его любовница, поднимая руку с зажатым кулаком. Диктатор вздрогнул. Он никогда не слышал от нее такого обращения. Но теперь удивляться не приходилось. Все же она полчаса назад стала его законной женой.
- Мой маленький друг, - обратился он к сынишке министра снова, - мы все во внимании, - он обернулся. - Я сказал, все.
Странно, но даже в мыслях ему никто не посмел перечить. Точно он мгновенно, одним нажимом, одним усилием убедил их в необходимости слушать. Все расселись вокруг стола, но места для девочки не хватило, им пришлось выдвинуть стол на середину и только тогда продолжать слушать объяснения.
За это время не было произнесено ни единого слова. Только взрывы над головой были слышны сильнее из-за наступившего молчания. И сыпался песок из трещины, как раз на середину стола. Его никто не смахивал.
Когда все расселись, мальчик раздал всем по картонке и бумажные кружочки, чтобы закрывать выпавшие числа. Диктатор сказал ему, чтобы он повторил правила сначала, и мальчик повторил. Тишина, в которой он говорил, придала ему уверенности. Он расхрабрился и, в завершении своего объяснения, рассказал анекдот.
Никто не засмеялся, никто не изменил внимательного выражения, буквально сковавшего лица слушавших его. Мальчик и сам постеснялся улыбнуться и, чтобы замять неловкость, которую ощущал только он один, сгреб бочонки в мешочек и, тщательно его перетряхнув, положил на стол. Затем присутствовавшие молча ждали, и он решился, - вынул первый бочонок и назвал номер.
- Одиннадцать, барабанные палочки.
Тотчас же произошло шевеление, каждый заглянул в свою карточку, и супруга министра закрыла кружочком найденный номер. На лицах полная сосредоточенность.
- Двадцать один, очко.
Никто не пошевелился, лишь взгляды переместились с ведущего на карточки и обратно.
- Девяносто, дед.
То же беззвучное движение глаз. Сестра закрыла число.
- Так, сколько ему лет? Сорок один.
Диктатор торжественно положил кружок на картонку.
- Семьдесят семь, топорики.
Диктатор проделал ту же операцию.
- Три.
Реакции нет.
- Сорок восемь, сено косим.
Реакции нет.
- Семнадцать.
Реакции нет.
Мальчик испугался. Подобное происходило с ним впервые. Прежде чем снова опустить руку в мешочек, он обвел взглядом сидевших за столом. Встретился глазами с каждым игроком. И, боязливо опустив руку внутрь мешка, осторожно, будто боясь ошибиться, нащупал следующий бочонок.
Его пальцы выполнили нехитрый приказ, захватив деревянный цилиндрик, и испуг перерос в ужас.
Его не слушали. Ему внимали. Каждое слово, произнесенное им, обладало высшим смыслом, который каждый из собравшихся за столом, пытался истолковать по-своему, постигнуть потаенное его значение и, постигнув, осознать, что же оно решает, от чего исходит и к чему ведет. Каждый примеривал изреченное им слово на себя и, боязливо, на других, не то завидуя им, не то опасаясь сходной с ним участи. И поняв то, что мог понять, ожидал с тревогой, робкой надеждой и всевозрастающим волнением следующего слова, взвешивал его на весах собственных раздумий и снова со страхом пытался добраться до сути, лежащей так неизмеримо глубоко, что одно проникновение в те бездны могло поколебать устои вселенной.
Ему представились каменные скрижали, на которые будут занесены все произнесенные им слова, и он стал говорить тише. Но шепот сквозь далекое буханье бомб звучал много тяжелей и обреченнее, и мальчик снова повысил голос.
А играющие, все так же пристально всматриваясь, следили за каждым его движением, напряжено ловили каждый звук, что слетал с его уст и торжественно, будто пред высшим собранием, закрывали кружками названные числа.
Сколько прошло времени, мальчик сказать не мог. И мгновение, и вечность - подходило любое. Он вытаскивал все новые и новые бочонки, и ему казалось, что они не заканчиваются, а, напротив, увеличиваются в числе, что все известные и неизвестные ему числа собираются постепенно в мешочке, прибывают и прибывают, и конца им не будет, как не будет конца самому счету. Он боялся, что на следующем бочонке будет стоять номер девяносто один или еще большее число, но в то же время, ощущал, что вытащи он это число, и тогда уже точно судьба его, да и всех, сидящих за столом и беспрекословно внимающих ему, будет предопределена и очевидна. Надо только дождаться этого знака, и с тайной надеждой он ждал его.
Быть может, следующий номер...
- Бинго! - воскликнул диктатор.
И оцепенение разом спало.
- Бинго! - он вскочил на ноги, рукою показывая на лежащую перед ним карточку и обращаясь сразу ко всем, но, прежде всего, к мальчику.
Бумажные кружочки закрыли все изображенные на картонке числа, убедившись в этом, мальчик вынужден был кивнуть. Кажется, он почувствовал сожаление и неожиданную грусть. Ведь он уже нащупал пальцами бочонок, а он мог быть тем...