-- Б..ть !!! Где эта чёртова газета ? -- проблемы с туалетной бумагой в Советском Союзе, особенно в семьях, живущих в частном секторе, с приемлемым успехом решались за счёт периодической печати в виде аккуратно разорванных на куски "Комсомолки" и "Труда", укладываемых в деревянные ящички на стенке туалета, или попросту нанизываемых на гвоздик.
-- Сказал же Оле -- возьми газету в ящике. Чем теперь жопу вытирать ? Ещё и тырит их кто-то, зараза. Милиции на них нету, паразиты. -- с этими словами раздался скрип закрываемой двери и удаляющиеся звуки шагов, шаркающих татарскими галошами.
При упоминании о милиции, словно крапивой обожгла мысль: -- "Блин ! Дядя Коля !". Я же совсем забыл ! Он совсем один на один с черной гадиной ! Скорее, скорее лезть на сарай, темной скалой на фоне неба цвета индиго возвышающийся метрах в двадцати от забора. Быстрым шагом, не решаясь бежать в темноте через грядки, огороженные досками, памятуя о том, сколько раз за ночь мне пришлось падать, я добрался до выхода с огородной плантации. Забежать во двор, прокрасться на цыпочках мимо дремлющего в своей будке старого Боксёра, чтоб не разбудить его, обойти сарай с обратной стороны, и вот она -- Лестница в небеса. Прислоненная к кромке крыши, вдавленная в траву, она так и стояла с зимы. Отцу было лень убирать её за поленницу, да и смысла не было. Кажется, он догадывался о моих ночных вылазках на крышу. А так как сам был неисправимый романтик шестидесятых, то прекрасно понимал мою тягу к прекрасному, как бы каламбурно это ни звучало. Нетерпеливо переставляя ноги и руки, словно альпинист в пяти метрах от вершины Мон-Блана, я полез на крышу, надеясь на то, что когда высуну голову из-за кромки рваного рубероида, моё лицо озарится всполохами огня, пожирающим зло.
Что случилось ? Мои глаза ослепли ? Нет. Вот они, детские пальцы, вцепившиеся в облепленный серой крошкой покров крыши. В ссадинах и грязи. Я вижу их. Вижу огород, чёрной лужей раскинувшийся перед сараем. Звёзды в чернильном небе. Забор, еле угадываемый на границе видимости, через который я так лихо перемахнул. А дальше - ничего. Нет ни мойки, ни блокгауза, ни бойлерной. И даже слабый отблеск тусклой лампочки сожрала тьма. Нет, не тьма, а потусторонний кошмар уничтожил всё земное за невидимой стеной.
"Вот и всё. Теперь точно всё." Перевернувшись на спину, и не почувствовав сучок, торчавший из доски, я обессиленно уставился на небо в звёздах, острыми сапожными гвоздиками из латуни прибившими трепыхавшуюся надежду к задубевшей, как сапожная подметка, коже крыши. Меня трясло, дрожь сотрясала хлипкое слабое тельце, как будто чудовище уже поймало в цепкие клешни и приблизив ко мне свою ужасную рожу, плюя гадкой слюной в лицо оглушительно рычало:
"-- Что, гадкий помойный червяк, не получилось ? Оставил своего тупого дружка ? ПРЕДАЛ его ?"
" Ты предал его ! ТЫ предал его ! ТЫ ПРЕДАЛ ЕГО ?" -- Эти слова доносились с той стороны прямо в моей голове, хотя я не слышал ни звука, кроме городского шума. Ночь советского прошлого не изобиловала звуками ревущих байков, несущихся по улицам, лавирующих среди Яндекс такси и современников почти этого же прошлого - "семерок" с задранной мордой и опущенным задом. Не слышно было и Питтсбугских гуляк, надравшихся поганого пойла и орущих непонятные спичи и воняющих перегаром, хуже чем из помойки.
Эта гадина посылала мне в мозг то, о чём я и сам знал. "Я -- ТРУС И ПРЕДАТЕЛЬ !". Можно больше ничего не говорить. Я это знаю и сам. Осталось смириться с неизбежным и ждать своей ТРУСЛИВОЙ участи. Лежать на своей Голгофе. Под своей детской кроватью. Страусом головой в песок. Ждать как курица в рассоле. Как шашлык в маринаде, обложенный луком и специями. Лежать и вонять своим потом и мочой, надеясь что меня не сожрут, сочтя слишком залежалым и протухшим МЯСОМ, недостойным даже цепной собаки.
Я не знаю сколько времени я лежал дрожащим комочком на холодной крыше, впав в оцепенение как в летаргическом сне. Эти минуты растянулись в вечность, захлестнув сознание мириадами картин из чужих жизней, миров и времён, заполненных страхом, болью, муками выбора между добром и злом, радостью, любовью, мужеством и предательством, ложью и самопожертвованием. Я не осознавал это - как правду, как настоящее, как реальность, но несколько обрывков этой странной киноленты, промчавшейся в моей голове были словно отмечены маленькими буквами субтитров: "Это - ты !".
"Это сделал ТЫ !". Три слова - как поцелуи, как оплеухи, как удары по голове сорвавшейся качелью пробудили меня и открыли глаза, внезапно обретшие способность, ошеломившую и ослепившую одновременно - сверхзрение. Картина, открывшаяся моему взору, ужаснула, заставив схватиться за воздух, отчаянно размахивая в темноте как слепой человек перенесший операцию по восстановлению зрения и резко снявшему марлевую повязку. Звёзды с каждым взмахом приближались и удалялись, как в телескопе, при этом становились видны подробности: планеты, океаны, страны, люди. При этом я мог видеть за миллисекунды целые эпохи, размножавшиеся на тысячелетия, годы, дни. Я будто смотрел по телевизору множество историй народов, стран и людей за мгновения. Я махал руками, не видя ничего вокруг, как человек смотрящий в бинокль не видит того, что происходит рядом, но в деталях рассматривает всё в километре от себя. Это было так чудесно и пугающе одновременно, что я забыл о своём страхе за себя и участковом. Да вообще про всё. Вот только чем дальше, тем сильней я начал понимать что эти три слова выцепляли из череды чужих судеб то, что было схоже с моей судьбой в разное время моей прошлой и, как я понял - будущей жизни. То - что я должен был понять, пересилить и исправить.