— Баллотировался в член-корры, но не добрал один балл, — пожаловалась Люся и добавила, что у Семена Семеновича всегда было много завистников.
Профессор шаркал шлепанцами, молчаливо выполнял все требования жены. Как только Люся разрешила ему отдохнуть, осторожно присел на краешек тахты, накрытой вышитым покрывалом.
Когда был разлит коньяк, Люся сказала, что надо помянуть Болдина. Кинув взгляд на мужа, добавила:
— Семен Семенович в курсе.
Я не совсем понял, что означает это «в курсе». Можно было сделать вывод: Люся не скрывала от мужа своих отношений с Болдиным, а можно было подумать: Семену Семеновичу известно лишь то, что он наш одноклассник.
Мы выпили. Закуска была отменная: отварной язык, рыба, швейцарский сыр, тонко нарезанная ветчина, маринованные огурчики в пупырышках — словом, все то, что в последние годы не покупали, а доставали.
Мы вспоминали довоенные годы — школу, одноклассников. Семен Семенович дремал. Изредка вскидывал голову, причмокивал, с недоумением смотрел на меня: видимо, соображал, кто я, каким образом очутился в его квартире. Профессору, наверное, чудилось: я посягну на Люсю, и тогда он, дряхлый и немощный, останется один. Обессилев от душевных переживаний, Люсин муж направился отдыхать в кабинет.
— Приляг, приляг, — проворковала вслед ему Люся и добавила, когда за Семеном Семеновичем закрылась дверь: — Если бы жизнь сызнова пришлось начать, то своему жениху ни одного годочка не уступила бы — только с ровесником в загс пошла.
— У тебя была такая возможность, — сказал я, имея в виду Болдина.
Люся поняла меня. Однако ответила не сразу: посмотрела вино на свет, пригубила.
— В мужья Болдин не годился.
— Почему?
— Это очень трудно объяснить.
— И все же постарайся.
Люся подумала.
— Он только о себе заботился…
— Все о Болдине и о Болдине, — проворчал Сиротин. — Давайте о чем-нибудь другом поговорим.
— О чем? — спросила Люся.
— О перестройке, например.
— Об этом сейчас столько говорят и пишут, что голова кругом идет. Я решительно не согласна с теми, кто Сталина критикует. Он был и останется великим человеком.
— У меня другое мнение, — заявил я.
— Храбрым стал. — В Люсином голосе была издевка. — Чего же ты раньше молчал?
— Все молчали, и я молчал. А теперь страшно становится, когда узнаю́, скольких людей он уничтожил, какой вред стране принес.
Люся помотала головой.
— Сталин справедливым был. Мой Семен Семенович при нем значительной фигурой стал. Теперь же его на пенсию спровадили.
— Любопытно, — вдруг подумал я вслух, — как воспринял Болдин Постановление ЦК партии о преодолении культа личности и его последствий?
Сиротин кинул на меня быстрый взгляд.
— Про его отца слышал?
— Он избегал говорить о нем.
— Верно. Я правду про его отца узнал лишь при Хрущеве. Оказывается, его отец был расстрелян еще в 1934 году как враг народа. Но самое страшное не это. Когда Болдину сообщили, что его отец посмертно реабилитирован, он сказал, что это его не интересует. И знаешь, почему он так сказал?
— Почему?
— Во всех анкетах, написанных до войны, во время войны и в послевоенные годы, Болдин отрекался от отца.
— Враки, — неуверенно возразила Люся.
— Сам их читал!
Люся помолчала.
— А может быть, Болдин знал то, что от следствия укрылось?
Я рассмеялся.
— Во-первых, Болдину тогда всего восемь лет было. А во-вторых, тебе должно быть известно, как в те годы проводилось следствие.
— Тебе это лучше знать, — уколола меня Люся.
Пропустив эти слова мимо ушей, я спросил Сиротина, действительно ли нашего одноклассника отчислили из летного училища по состоянию здоровья. Подтвердив это, Сиротин сказал, что все курсанты страшно удивились, когда узнали — у Болдина плохие анализы.
— Он жаловался на что-нибудь?
— Никогда!
— Во время войны отвертеться от службы в армии трудно было, — сказал я.
Сиротин усмехнулся.
— Одна медичка в нашем училище глаз с него не сводила. Прямых доказательств у меня нет, но иногда мыслишка появляется — с анализами она постаралась.
— Значит, Болдин — негодяй, трус! — жестко и грубо сказал я.