Враги пришли из Элама и не первый месяц стояли под стенами города. Ишби иногда поднимался на башню возле северных ворот, смотрел вниз, на войска чужеземцев. Лагерь их с высоты казался игрушечным селением, люди сновали там как муравьи, солнце вспыхивало на щитах и бронзовых бляшках доспехов. Ишби пытался пересчитать колесницы, но каждый раз сбивался со счета. Смотрел на осадные машины, пытаясь угадать, для чего они, -- и не мог понять. И кого ни спрашивал, никто не знал, сколько еще продлится осада, устанут ли чужаки ждать под стенами, ворвутся ли в город, или царь сам распахнет перед ними ворота... Но голод и болезни уже захватили Баб-Илу, а зима все не кончалась, и Ишби чувствовал себя зверем, попавшем в ловушку.
Ишби открыл глаза, когда хозяин вышел во двор. А мгновение спустя и Зу показалась на пороге, -- закутанная с ног до головы в простое покрывало, лишь лицо открыто да кисти рук. Странно было видеть ее такой, -- не украшенную подвесками, кольцами, и ножными браслетами, ступающую бесшумно.
-- Дрался? -- спросил Лабарту. Как и Зу, он снял украшения, а волосы завязал куском ткани, спрятал, чтобы не рассыпались по плечам.
Ишби одернул разорванный рукав, мотнул головой.
-- Нет, убежал от них, но...
Но слишком много таких, слишком часто...
Только теперь заметил, как темно и пусто вокруг: светильники не зажжены, и домашнее тепло и покой утекли из жилища, исчезли, остались лишь кирпичные стены, мертвый дом.
-- Ишби. -- Голос хозяина звучал тихо, но казался спокойным и ровным. -- Возьми печать, палочки для письма и таблички, те, что делал для храма... Мы уходим.
Ишби поспешил в дом, нырнул за дверную завесу, остановился на миг на пороге своей комнаты. Сердце тоскливо заныло, но Ишби лишь крепче сжал зубы, поборол печаль. Раз Лабарту решил уходить, -- стало быть, пора, надо торопиться, и прощаться с жилищем времени нет.
Думал еще несколько лет проживу здесь...
Маленький дом, тесный, всего три года как перебрались сюда, взяли другие имена, преобразились в глазах людей... Рабов не держали, жили втроем и казались соседям семьей не бедствующей, но и не богатой. Но началась осада -- и изменилось все. Как не пытайся, а не может экимму уподобиться человеку, истощенному от голода, страдающему от болезней. Ни раз и ни два уже врывались во двор люди, искали запасы зерна, проклинали и угрожали. Уходили ни с чем, -- не было в этом доме пищи, а чары экимму тушили их пыл.
Но все же -- слишком мы на виду.
Ишби завернул таблички в ткань, и, не думая ни о чем, устремился прочь из дома, к воротам, туда, где ждали его.
2.
Ночная темнота пахла грязью и гарью, липла к коже, словно речная тина. Пронзительными и близкими казались звуки: вой собак, перекличка стражи вдалеке и стон ветра. Но Лабарту не слушал голоса города, закрыл от них свое сердце. Не поднимая глаз, медленно, выводил он строку за строкой, и письмена острыми клиньями врезались в сырую глину.
Дети его сердца молчали. Ишби стоял рядом, держал печать наготове, Зу же сидела, прислонившись к стене, дремала.
И сны ее неразличимы для меня, и чувства не слышны...
Прервался на миг, побоялся, что дрогнет рука от непрошенных мыслей. Но тут же тряхнул головой и вновь принялся за дело.
Он знал эти места. Здесь, возле реки, теснились дома из простого кирпича, узкие улицы петляли, заводя в тупики, и люди опасались ходить в этих краях в одиночку после захода солнца. Шум у причалов не утихал и ночью, и если хочешь затеряться в городе, то разве найдется лучшее место?
...Но не сейчас...
Лабарту протянул руку, и Ишби вложил печать в его ладонь. Резной цилиндр коснулся глины, прокатился по ней, оставил отпечаток: символ Энлиля и имя жреца, повторенные дважды.
-- Готово, -- тихо проговорил Лабарту.
Огня он не зажигал, писал в темноте, и теперь строки казались ему черными всполохами. Невесомой была палочка для письма -- просилась вновь прикоснуться к глине. Лабарту вытер ее о край плаща, спрятал.
-- Высохнет на солнце завтра, -- продолжил он. -- И к вечеру не придется уже прятаться тут, мы...
Он замолк, вслушиваясь в ночь. Ишби тревожно шевельнулся рядом, а Зу вскинулась, в один миг пробудившись ото сна, поднялась на ноги. Жажда была к ней близка, -- движения резкими стали и ломкими, неторопливая плавность ушла.
Но даже голод ее я едва ощущаю.
Порыв ветра ворвался под навес -- словно птица бесшумно пронеслась мимо -- и на землю спрыгнул человек.
Нет, не человек... экимму.
Опустился на колено, руки прижал к груди. Грязный плащ был накинут на плечи, спутанные волосы заслоняли лицо, но Лабарту узнал его. Всех пьющих кровь в городе он знал.
Пришедшего звали Шакету, и не так давно он поселился в Баб-Илу. Но слухи ходили, что он лучше всех знает трущобы и городские окраины, и обличье меняет так часто, что и уследить трудно, -- то разбойником становится, то жрецом Энки, то корабельщиком.
-- Лабарту. -- Шакету говорил еле слышно, словно голосом боялся выдать то, что лежало на сердце. -- Знай, я ухожу отсюда, жить у реки теперь не буду.
-- Я понял тебя. -- Лабарту смотрел на него, но Шакету не поднимал глаз, и руки прижимал к груди, по-прежнему. -- Но если уходишь, потому что боишься, что тесно здесь станет... то незачем -- завтра покину это место.
И без меня слишком тесно здесь. Слишком людно, слишком...
Да, прежде проще всего было затеряться в трущобах, но теперь, когда люди обезумели и из-за крох пищи готовы драться насмерть ... Теперь, сколько ни кутайся в грязные лохмотья, сколько ни касайся чарами встречных, -- трудно остаться незамеченным среди людей, сраженных болезнью и голодом. И чем больше экимму -- тем сложнее скрыться.
-- Незачем, -- повторил Лабарту.
Шакету взглянул на него, быстро, и вновь опустил голову, длинные пряди упали на лицо. Потом заговорил, по-прежнему тихо -- так песок шуршит, высыпаясь из ладоней на землю.
-- Место здесь стало плохое, плохая кровь... Мало в городе хорошей крови. Куда ты пойдешь?
Спросил и замер в ожидании. И хоть сидел Шакету не шелохнувшись, тревога его стала ощутимой, зазвенела в воздухе, как еле слышная струна.
Боится, что зря спросил, и смотреть мне в глаза боится...Но отчего я должен скрывать, куда отправлюсь?
-- В храм Мардука, -- сказал Лабарту. Сам не заметил, как протянул руку к табличке, едва не коснулся сырой глины. -- Здесь я лишь на одну ночь.
Шакету кивнул.
-- Тогда простимся здесь. -- Голос его все также шелестел чуть слышно, но смелее стал, легче. -- Я ухожу сейчас.
Порыв ветра вновь донес вой собак и запах гари, тяжелый и горький.
-- Куда? -- спросил Лабарту.
Шакету помедлил мгновение, и Лабарту знал, -- он взвешивает ответ, подбирает слова.
Часто так говорят со мной... В городе, что мне принадлежит, -- часто.
-- При дворце буду жить, -- сказал Шакету. -- Там есть место для меня.
Зу шевельнулась возле стены.
-- При дворце.., -- проговорила она. -- Кровь там чистая, жизнь легкая, и не придется...
Лабарту жестом прервал ее.
-- Мы отправимся в храм, -- повторил он. Разговор показался бесконечным, и хотелось лишь, чтобы закончилась ночь. -- Иди во дворец, Шакету, и пусть удачной будет твоя дорога.
Шакету поднял голову, тень улыбки скользнула по его губам.
-- Пусть невзгоды покинут хозяина Баб-Илу, -- так он сказал, склонился и исчез в сплетении уличных теней.
3.
Не так сильна моя жажда, я найду...
Лабарту не поднимал глаз, смотрел на свои руки, а те будто сами делали работу: складывали таблички, законченные сегодня, убирали приборы для письма. Душно было, и свет дня, что поникал в узкие окна, казался тусклым, неживым.