Высокий еврей никого не просил и не расспрашивал. Он сразу влез в вагон, сбросил овчинный тулуп и придвинулся к печке, ногами отодвигая дрова. Ни на минуту не успокаиваясь, он сел на обрубок, потом пересел на другой. Все время он тяжело сопел, как будто плотно поел и не имел сил разговаривать, а выдыхал обрывки слов.
Кое-как умостившись, еврей никого ни о чем не спросил и сам грубым еврейским языком, пересыпанным русскими словами, рассказал, что едет в Читу. Каких-то тысячу верст отсюда. Тут, в этой местности, версты никакого значения не имеют. Только там, в России, церемонятся с этими верстами.
Что, спят уже? Ну, сони. Жалко. Ну, да он завтра скажет. Он хочет взять к себе несколько евреев. Ведь он же не какой-нибудь мужик. Он уполне еврей. Он даст евреям хорошо заработать. Он сам баргузинец. Как это поют…
Еврей внезапно раскрыл рот и начал хрипеть, как будто злился старый пес.
Внезапно забубнил что-то себе под нос, сморщил крупное лицо и стал причитать:
— Ай, забыл, и к черту!..
И снова, скривившись, захрипел:
Потом он несколько раз поворочал большим языком во рту, прислонил свои огромные руки к печурке, чуть не заслонил ее всю, и продолжил дальше:
— Это таки недалеко от Иркутска, верст пятьсот. Нет, четыреста восемьдесят. Байкалом можно доплыть до самого Баргузина. Знаменитый город — Баргузин…
Еврей хмурил густые рыжие брови. Но рук от печки не убирал. Он бурчал, что, мол, нечего Баргузина бояться. Кто хочет, может остаться евреем и там. Там есть синагога, Тора в ней есть, и две сотни евреев ходят в каждый судный день молиться. Деньгами на бога не дает никто: золотом платят. Там золота у каждого вдоволь. А богу они платят слитками золота. Как в библии сказано…
Еврей убрал от печки грубую волосатую руку, приложил ее к изборожденному морщинами лбу и заморгал вылинявшими глазами. Потом махнул этой же таки рукой:
— К черту! К черту! Совсем из головы вылетело…
… Золотые прииски находятся не в самом Баргузине. За 750 верст они от Баргузина. Туда, в тайгу, надо ехать от Баргузина еще 750 верст. Зимой оно просто: на маленьких саночках туда проскочишь да и живешь на «зимовке». А летом беда. Телегой ехать нельзя. Нет дороги. Нужно ехать верхом. Все работники туда едут верхом.
Также среди работников нет ни одного еврея. У него самого на прииске работают с полсотни рабочих, только буряты и кацапня. И ни одного еврея нет. Но у него настоящая еврейская душа. Он может теперь взять с собой нескольких евреев и дать им хороший заработок. Двести рублей гарантирует. Баргузина нечего бояться. Кто хочет, может и там быть евреем…
Еврей выпалил это все одним духом, как будто у него накипело. Он никому не давал переспрашивать, вставить словцо. И, выговорив все, начал поудобнее устраиваться на обрубках дерева, на которых он сидел.
Не слушая никого, он положил голову на колени и начал тяжело сопеть. Потом еще раз поднял большую лохматую голову и добавил:
— Да, соболиные шкуры у нас есть, одна в одну. Я уже завтра возьму нескольких из вас… — и большая голова его начала отхаркиваться, как будто он хотел изо всей силы что-то выхаркнуть.
Скоро баргузинец заснул, Фройка повернулся к Ханке и удивленно посмотрел на нее. Такими же удивленными глазами смотрела на него и Ханка.
Оба мало что тут поняли. Фройка дернул щекой и спросил:
— Ханка, вы едете? — и, не дожидаясь ответа, добавил.
— Поезжайте и напишите мне.
— Ой, оставьте меня в покое, — сердито ответила Ханка.
Но Ханка рассердилась не на Фройкин вопрос. Ханка была недовольна, что такой здоровый дядька говорит ей, маленькой девушке, «вы». Она какую-то минуту расчесывала свои кудрявые волосы. Потом подняла черные ресницы и усмехнулась:
— Вот так, как видите, я девушка, да пусть он хоть засыплет меня золотом, а я не поеду.
— Вы молодец Ханка, вы из моих девчат.
Ханка радовалась, что такой взрослый берет ее под свою защиту. Но ей не понравилось, что он сказал ей «вы». Тогда она взяла его за широкое плечо и повернула к Леве.
— Пусть он вам скажет вместо меня.
— А что же вы думаете? Я бы таки поехал. — Лева уже сверкал черными глазами и был готов рассказать что-то «важное».
— Я ничего не думаю, — перебил Фройка. — Я знаю, что ты поехал бы. Подумаешь, сознательный какой! Если бы и Фройка был сиротой, как Лева, и работал бы у дядьки, который изготавливает зельтерскую, — он бы тоже хотел зарабатывать много золота и соболиных шкурок.