— Когда кобыла зацепилась, я ее поймал. Перекрестился, сел на нее верхом да и поехал назад. Еду я, значит, назад, а жеребец следом бежит.
Вдруг жеребец помчался изо всех сил, а за ним и кобыла. Хорошей уздечки не было у меня, поэтому держусь я только за гриву и за веревку, подпрыгиваю, чуть кишки не выпадают.
Потом вижу, что жеребец напрягся, прыгнул и помчал дальше еще быстрей. Не знаю, с чего это он так? Испугался да и выпустил из рук веревку. Добежала кобыла до какого-то места и неожиданно прыгнула, а я тогда только кувырк да и…
Тут переселенец снова расплакался, и слезы снова полились у него из глаз. Сколько ни спрашивал и ни переспрашивал я его, он только всхлипывал и не отвечал. Потом сквозь слезы еле слышно вымолвил, что когда очнулся, то лежал в глубоком рву. Во рву было темно и все завалено трухлявыми ветками и прошлогодними листьями. А когда вытер с себя кровь и через силу выкарабкался изо рва, оказался он в лесу. Лес был очень большой, деревьев множество. Всяких, очень хороших деревьев. Только же никакой дороги нет, даже и тропинки не видно.
Шел-шел мужик. В руке у него зажато несколько рыжих волос из гривы, а лошадей и не видно.
Шел он день и ночь и еще шел. Ночевал в лесу. Земля была сырая, и холодно было. Потом еще целый день шел, а лошадей так нигде и не видел. К вечеру увидел свет. А пока он до того света дошел, наступила уже поздняя ночь…
Но есть в Дактуе парень по имени Аркаша. Аркаша еще совсем молоденький парнишка. Он светловолосый, с большими серыми глазами, здоровыми усами и большим шрамом на голове. Глаза Аркашины видят то, что не все в селе могут видеть. А большие уши слышат то, что не все крестьяне могут слышать. Этот Аркаша повидал и поубивал много японцев. Аркаша рассказывал, что япошки имели обычай надевать на себя кожухи и шубы, потому что они очень боятся сибирских морозов. Они стояли на посту, как пугала, и не могли пошевелиться. Аркаша было подбежит (он очень ловкий и быстрый), выстрелит, повалит одного и убегает. За это япошки оставили ему шрам на белокурой голове. Аркаша хорошо знает лес, и деревья, и долины. Он очень хорошо слышит всякие шорохи, и птиц, и ветер. Аркаша знает также, что в тайге ничего не пропадает. Может только замерзнуть, или трясина засосет. Но украсть никто ничего не украдет. Да и в селе на чужое не позарятся.
И этот Аркаша взялся найти мужиковых лошадей. Исходил Аркаша лес и вдоль и поперек. А переселенец тем временем сидел в Дактуе, кормился у меня, а Аркаша искал в лесу.
Вот так прошла весна, настало лето. Прошло лето, пришла осень. А Аркаши нет и нет. Сидит у меня переселенец и кормится. В селе все знали, что Аркаша вернется с конкретным советом, и так оно и было: под конец осени, когда листья начали опадать, травы высокие в тайге начали увядать и вкус терять, тогда скотина вся по селам разбежалась. Тогда Аркаша в каком-то селе нашел чужого коня.
— Вот видите: иногда вместо счастья — несчастье случается. — Закончил председатель сельсовета и замолк.
Переселенцы, которые сидели возле печки, смотрели на продолговатое лицо крестьянина и ждали, чтобы он еще что-нибудь рассказал. Но лицо у него было темно-красное и неподвижное. Глаза светились красным отблеском и не проявляли намерения рассказывать дальше.
— Ну и что было дальше? — не вытерпела Ханка.
Крестьянин поднял глаза на нее и усмехнулся:
— Молодая кровь всегда нетерпеливая. — Потом нахмурил брови и неторопливо, глубокомысленно сказал:
— Тут, в Сибири, надо кровь остудить. Тут надо стать терпеливым. Потому как нет…
Он погрозил пальцем и замолк.
Больше никто не спрашивал. Может, боялись проявить нетерпение. Лева хотел теперь рассказать, как с ним приключилась почти такая же история в Знаменце и таки в городском саду, но как-то не получалось.
С левой стороны вагона от качания отодвинулись двери, и сквозь щель ринулся свежий, холодный, темно-синий воздух. Надо было быть слишком большим прозаиком, чтобы не повернуться, не посмотреть в дверь и не забыть обо всем на свете. Поезд бежал прямо вдоль берега моря-озера Байкал, и душная середина вагона соединилась с необыкновенно роскошным простором. Даже погасла печка, тоже, казалось, притихла и начала всматриваться в прекрасную даль.
Вот-вот слева начал формироваться огромный простор ласковой синевы. Перед этим пространство было окутано прозрачно-темным ажуром. Теперь кисея эта развеялась и показала буйную поверхность чистой, как слеза, бархатной голубизны. Бархат этот весь еле заметный, легкий; пристальный взгляд может легко видеть сквозь него глубочайшие глубины. Да еще когда сама голубизна эта светлеет, становится прозрачной, голубоватой.