Маруся очень любит слушать рассказы. А когда ей какой-то нравится, она придвигается поближе. Дышит в ухо и греет бок.
Когда мы вернулись, у Кузьмихи уже было потише. Казаки лежали разбросанные тут и там и храпели. Кто еще кое-как держался на ногах, тот шел домой. Девичьи голоса уже не звенели. Они были приглушены и только будили сонных коров посреди улицы.
Я поспешил к старому, к Зёмину. Вот сейчас мы поедем с инструктором осматривать участки. И чего я спешу? Она, Маруся, мне споет что-нибудь. Или лучше так: сейчас я пойду, а вечером чтобы пришел. Она мне обязательно споет. Да еще что-то она мне должна сказать.
— Гляди же, непременно приходи…
У ПРИЛУЧАН НА «БОМБЕ»
… Теперь мы едем в «Бомбу», сельцо, которое находится в двенадцати верстах от Бирского опытного поля. Недалеко, на большой территории поселились Прилукская и Глуховская коммуны. Ничего, пусть пробежится немножко эта «гнедая», черт ее не возьмет. Ничего ей не будет, если сделает эти 12–15 верст за два часа.
Как все биро-биджанские лошади, артачится и гнедая: встанет посреди дороги и ни шагу с места. Или внезапно стукнет ей в голову встать на дыбы рядом с телегой и брыкаться, как сумасшедшей. Лейбиш говорит, что она «нервная». Её когда-то ударили ногой в морду, вот она и стала нервной. А ведь она не кобыла, а бриллиант. Из наихудшей беды вытянет. Там, где двое не откусят, она проглотит и не поперхнется.
Каждый раз, когда гнедая останавливается, Лейбиш соскакивает с телеги, обнимает ее теплую шею и, прикладывая свою голову, трется небритой щекой:
— Ша, Машка, ша, Машуня, ты же самая любимая. Ты бриллиант.
Маша испуганно дергает головой, но потом успокаивается. Начинает моргать глазами и прислушивается к нежностям Лейбиша.
— А что ж, как же не уметь? — Оправдывается Лейбиш и осматривает телегу. — Зачем же я два с половиной года протаскался с красными. Хоть ему повредили ногу, но зато уже всякая лошадь слушает его, Лейбиша из Прилук.
Лейбиш бросает еще несколько взглядов на кобылу и, довольный, садится на телегу. Кобыла бежит рысью, телега подскакивает, разбрасывает солому, переворачивает в животе кишки.
Ципа не может выдержать тряску. Она таки полная, да только «нехорошо запакована», поэтому у нее трясется в «чемайдане». Пусть Лейбиш даст ей свой пиджак подстелить, она ляжет: лежа не так трясет. Но все время Ципа не будет лежать вот так. Она не увидит «Бомбу» — эту роскошную кучерявую «красавицу-сопку». Пусть Лейбиш её разбудит возле горы:
— Слышишь, Лейбиш, только не твоими жлобскими ногами.
Ципа уже лежит на телеге. Так тоже изрядно потряхивает. Она переворачивается на бок, устраивается и лежит. Когда Лейбиш возле горы будит её, она поднимает крик:
— Отстань от меня, Лейбка. Не мешай. Нечего, я уже слышала. Вот у него нрав, у Лейбиша: всегда пристает.
Глаз не оторвешь от этого зрелища: солнце спряталось в тайгу. Ух, как «черные березы» засветились! Их гладенькая кора тонет в море разных красок, но больше всего тут красно-золотого, и все это обвито прозрачнокоричневой дымкой.
А стройные кедры? А даже обычные березы украшены в майские чисто-белые наряды. А гордые дубы!
Нет, Лейбиш дурень. Пусть он оставит её в покое. Ничего, ему тоже не повредит посмотреть на вечернее небо. Такое небо может себе позволить только Биро-Биджан. Сколько глыб всяких руд лежат теперь раскаленными и светятся разными красками.
— Может, ты бы не морочила мне голову, Ципа, — смотри, как испортилась. Сначала была такая хорошая девушка, а когда познакомилась с педтехникумом, стала целой «телегенткою». Дуреет там с лесами да с небом. Может быть, из нее, из Ципы, совсем получилась стихоплетка?!
Кажется, Лейб понял своей остроконечной головой под зеленой кепкой, что наделал глупостей. Он оборачивается к ней лицом и гладит ципин коричневый чулок.
Но Ципа дергает ногой и кричит сердито:
— Ай, уйди. Ты жлоб, и больше ничего.
Лейбиш еще минуту смотрит на нее, потом отворачивается к лошадям и, очевидно, думает:
— Пусть перестанет морочить голову Ципа, пусть лучше посмотрит, какую дорогу они проложили к участкам. Тут же вокруг была такая дикость, такая чаща. А теперь они сами, своими руками, своими лошадьми и телегами проложили такую дорогу, что и на Украине такую навряд ли найдешь. Эта-то грязюка? Ничего, они сделают мостик. А что, разве можно все сразу? Нет, всего сразу сделать нельзя.
Потом, еще минутку подумав, Лейбиш начал, очевидно, сам с собой говорить, потому что за тарахтением телеги трудно было что-нибудь услышать: