Чтобы все вокруг было зеленым.
А вот вдруг среди этого законченного совершенства растений, зелени, ростков — уродец: спиленное дерево. Деревья стоят, как идолы, и смотрят. Приглядываются. Удивляются. Такого они еще сроду не видели. Лес не знает такого, сколько стоит тут. Дерево — всем известно — может сгореть от молнии. Может сгибаться от ветра, пока не сломается и не упадет. Но спилить дерево — этого не знает лес. Что было в лесу, когда деревья впервые за всю свою жизнь услышали железное шарканье пилы:
— Шру-шру-шру.
А потом без ветра, без бури:
— Трах!
Огромное грубое дерево падает и ломает собой еще несколько.
Правда, я завидую тем людям, которые впервые принесли сюда шум и звон пил и топоров, дыхание работы.
Свежесрубленный пень не почувствует обиды. Он красуется своей белой свежей верхушкой. Я люблю его. Я могу наклониться к нему, обнять его. Но руки мои коротки; ух, какой он толстенный. Вот я целую его. Как хорошо пахнет. Горячие укусы пилы уже остыли, но запахом свежей древесной крови еще веет от него; веет запахами работы. От этих запахов можно опьянеть, и одновременно они способны вывести из глубокого обморока, от самой тяжелой болезни вылечить.
Тут уже совсем нечего бояться. Погоди, тут можно сесть и отдохнуть. Не на пне — где там! Я не хочу его обижать. Я сяду возле него и обниму его.
Смотри: какая уйма фиалковых бабочек обсели комок конского навоза. Этот запах им неведом, незнаком. Обсели, сложили крылья, подняв их вверх, нюхают, пробуют, общими силами пытаются понять: что это за новинка такая в их владениях? Долго они так снуют, нюхают, пробуют. Дальше начинают разлетаться каждый себе, не разобравшись в этом деле.
Я смотрю им вслед. Вижу, как они посылают бабочку еще раз понюхать. Бабочка возвращается к куче навоза, дальше снова летит с новыми известиями. Все с новым интересом возвращаются к куче навоза. Но я уже не хочу смотреть. Я иду колеей, которая осталась от телеги, сворачиваю по этому следу и выхожу на широкую «времянку».
Теперь я иду дальше. Снова дорога, а вокруг горы. Солнце печет, и туман вокруг вершин густеет и прячется в межгорье.
Мне жарко. Я устал. У меня нет сил нести на себе столько одежды. Может, раздеться. Связать вещи в узелок, а потом куда его девать.
«Красивое» я еще не нашел. До Бирофельда отсюда, наверно, далеко. Нечего и мечтать, я не доплетусь туда. Вот если бы мне кто встретился и показал дорогу. Я вовек не забыл бы этого. Я бы тогда до ночи еще пришел бы в село и ночевал бы под крышей.
Но я не встретил ни одной души. Сам я не вижу новых тропинок. Не у кого спросить. До ночи я в жилье не попаду. Где же я буду ночевать?
Я связал узелок, отдохнул немного и пошел дальше. Ну что ж, делать нечего: переночую тут, на обочине дороги. Если бы мне сейчас ружье; если бы я умел стрелять птиц; если бы я был охотником — застрелил бы птицу, одну из тех, что летают вон там, в воздухе (по голосу я опознаю, что это кулики — других птичек я не знаю; кулика тут мне показал один местный охотник). А потом, если бы у меня были спички, я бы разложил огонь и тут, возле речки, приготовил бы себе такой ужин… о, тогда уже я не был бы голодным.
Но я не охотник. Птиц не умею стрелять. Людей умею стрелять. Этому меня учили (врагов стрелять). Да и ружья у меня нет, и спичек нет. А одной водой, хоть она холодная и вкусная, нельзя наесться. Поэтому я голодный и уставший.
Но я не об этом хочу сегодня рассказать. Сегодня, когда я уже лежу в теплом сухом домишке, хорошо поужинав хлебом и рисовой кашей со сладким молоком и чаем с солью, — сегодня я расскажу о том, как я нашел наезженную дорогу, а туда дальше хижину.
— Хижину?
— Ага, хижину. Деревянную, из потемневшего старого дерева.
— Откуда тут взялась хижина, да еще и из старого потемневшего дерева?
Разумеется, сворачиваю этой дорогой. Болото страшное. Вокруг горы. Мне очень тяжело нести свой узел. Влажная земля поросла высокой травой, кустами, деревцами. Солнце еще высоко. Мои часы показывают пять.
А что это там? Хижина небольшая. Странная какая-то малюсенькая хижина. Переселенцы, наверное, не строили бы себе такой хижины.
А главное:
Хижина одна-оденишенька. Вокруг никаких строений, ни одного шалаша. Ни признаков дыма, ни шороха. Тихо и пустынно.
И что удивительно?
Маленькая хижина стоит на четырех небольших деревянных колесиках и имеет спереди две наскоро приколоченные оглобли. С одной стороны закрытые дверцы, а с другой — оконце, заткнутое травой.