От коров Мендель пошел к Симе, чтобы раз и навсегда с ней поговорить. Но в «сарае-доме» ее не застал. Тогда он схватил топор и вышел с ним во двор. Тут он починил ворот на колодце, чтобы не шатался, и собирался уже чинить и ворота, но топор был совсем тупой. Мендель сегодня впервые бросил топор во дворе и ушел в лес.
Тут он снял с пилки двух парней и послал их косить сено. В этот день тройка даже не ходила обедать; в этот день тройка не знала покоя. Мендель, как немой, ходил за косилкой, молча вытаскивал и вычищал ее от кочек и гнал дальше. Те двое подгребали и складывали в копны.
За все время, что косилка тарахтела свое ритмичное «та-та-та-та», Мендель спокойно шел за ней и цокал в такт своими крепкими челюстями. Но скоро косилка цеплялась за кочку, за корни, Мендель скрежетал зубами, а самого как песком присыпало, и морщил свое большое прыщавое лицо.
В этот день тройка накосила очень много сена. Лишь тогда, когда уже стемнело, они выпрягли коней и пошли. По дороге их захватил ливень, и они едва дотащились до дома — мокрые до костей. Коммунары грызли Менделя, готовы были съесть его за то, что он испортил такой хороший день. Теперь плотники снова будут ходить без дела и мало заработают.
Мендель сегодня вечером ничего не отвечал. Ночью он тяжело стонал и раздетый бегал под дождем к коровам.
— Глаза вытереть? — Кричал Мендель. — Надо глаза вытереть «швайцарке»… — Его еле удержали и на другой день тоже не пускали никуда идти.
Чего только не пришлось выдержать Симе. В бараке же никогда не бывает тихо, всегда кипит, как на ярмарке. Каждый раз выезжает одна компания, а другая прибывает. Один коллектив ругается и ссорится, пакуясь, а другой коллектив, новый, шумит, распаковываясь, пытаясь занять «наилучшие места».
Тут ругаются из-за того, что такой дубина, как Гиршель-колбасник, такой здоровяк — не может запрячь коня. Нет, правда, сколько его не учи, а все как горохом об стену. Такой балбес, везет пчел, пасеку, знает, кажется, что должен быть осторожным. Запряги же так, чтобы лошадь у тебя хоть треснула, но не бежала с горы. Так этот же гадкий брюхан запрягает, отца его на том свете так запрягали бы, и летит с горы со всеми пчелами, только тарах-тарах. Ну, разве получится человек из такого противного брюхатого колбасника? Никогда не получится…
А вот вдруг начинается долгий разговор о старшем агрономе:
— Что ж, если он нервный, — заводит разговор один, — то пусть бьет свою жену и выдерет ей глаза и зубы, а не то, чтобы ни с того, ни с сего ругать тебя и выгонять.
— Эге, — оправдывает пожилой переселенец агронома, — он ругает только сопляков, бездельников. С пожилым человеком он разговаривает очень уважительно.
— А к тому же, — вспоминает другой, — может, у него времени нет совсем. Он должен быть «уполномоченным», а ему морочат голову всякими пустяками.
— Смотри, если у него нет времени, а он должен быть «уполномоченным», — поясняет Нисель Грагер, — пусть сидит в большом городе, а сюда пришлет обычного агронома. Вот мне надо осмотреть большой участок, а не с кем посоветоваться.
Среди разговора кто-то рассказывает, что на их участке земелька такая, как масло. Сено вырастает вдвое выше человека. А у его коллектива пара коровок поправляется, как баба на девятом месяце.
Ему отвечает Бенчик, варшавский портной из Баку, что озетники выбрали коней и телеги для еврейчиков, отцу их такая доля. Уже больше половины телег поломались, а кони норовистые, как царица Вашти, брыкаются и все.
… Вот так целый день, без умолку, рты не закрывались у обитателей барака.
— Прошу вас, хоть на минутку замолчите, — время от времени просила Сима переселенцев, — вы видите, человек болен, дайте ему покоя хоть на минутку.
Все посмотрели на Симу. Она стояла возле больного и уговаривала его отведать немного компота — единственного лакомства в Биро-Биджане. Лицо у Симы было такое обеспокоенное, что разговоры на минутку стихли, но не
много погодя начались снова и так до тех пор, пока все новости не были исчерпаны.
Но вечером разговоры разгорелись еще сильней. Вечером сюда съехались переселенцы отовсюду: кто из Тихонькой, кто из сел, кто с делянок. Снова прибыли новости и свежие люди. Теперь уже можно долго говорить про новые машины, которые прибывают в Тихонькую, и все село бежит на них смотреть. Машины-машиночки!
Один желает себе хоть бы за пять, пусть за десять лет иметь столько, сколько эти лодыри казаки имеют теперь. После этого пожелания становится на минуту тихо. Переселенцы мечтательно подсчитывают свою будущую собственность и снова начинают с прежним энтузиазмом выспрашивать, расспрашивать, рассказывать, ссориться и ругаться. А поздней, когда все рассказы исчерпаны, тогда только выбираются молодые, «остроумные» переселенцы с шутками, песнями, смехом, перемешанными с соломенной пылью, которая сыплется с чердака. Пыль эта лезет в лицо, в глаза, в тарелки и в уши. А наверх, сквозь щели между досками, летят проклятия и ругань.