Определенная веротерпимость мусульман распространялась главным образом на «покровительствуемых» — христиан и иудеев. Ведь христианство и иудаизм относились к монотеистическим религиям, что само по себе исключало возможность посягательства на принцип единобожия, ревниво чтимый исламом. Принципиально иным было отношение к приверженцам многобожия, идолопоклонникам, к которым, по мнению мусульман, относились последователи индуизма. С ними предписывалось вести непримиримую «священную войну».
Подобное видение мира, несостоятельное с сегодняшней точки зрения, в средневековом обществе было нормой, а не исключением и отнюдь не составляло монополию религиозных фанатиков или суровых ригористов. Вот почему даже образованные люди, отличавшиеся научной любознательностью и широтой интересов, сплошь и рядом высказывались о религии и культуре Индии, если и без враждебности, то уж, во всяком случае, с сознанием собственного превосходства, пренебрежительно, свысока.
Иной была позиция Бируни. «Сообщение о каком-либо факте, существование которого допускается естественным порядком вещей, — писал он, размышляя о необходимости непредвзятого отношения к объекту исследования, — одинаково может принять правдивый или ложный вид… Один сообщает ложное, следуя своим наклонностям, и вследствие этого он или превозносит ложью свою породу, так как сам происходит из нее, или — опять-таки следуя своим наклонностям — поносит враждебную породу, чтобы в этой лжи достичь успеха согласно своему желанию… Другой сообщает ложь об определенной группе людей, которую он любит из благодарности или ненавидит вследствие неприятности, случившейся между ними… Третий лжет, стараясь достичь блага, — по низости натуры, либо опасаясь зла, — вследствие малодушия и страха… Наконец, бывают такие, которые сообщают ложное по невежеству, слепо повторяя сообщения передатчиков… Только тот, кто сторонится лжи и придерживается правды, достоин одобрения и похвалы… Ведь сказано: «Говорите истину, даже если она против вас самих».
Несмотря на то что этот программный монолог Бируни завершается сентенцией, являющейся перифразом известного коранического выражения, в настойчивом требовании соблюдать объективность в подходе к фактам, допускаемым «естественным порядком вещей», не мог не усматриваться вызов обществу, где малейшее инакомыслие могло быть объявлено безбожием и ересью».
Отчаявшись найти в книгах своих единоверцев беспристрастное и правдивое описание Индии, Бируни стал по многим возникавшим у него вопросам обращаться к индийцам, находившимся, как и он, на положении пленников при дворе Махмуда в Газне. Но индийцы, которых служба у султана научила осторожности, вели себя осмотрительно, сдержанно, отвечали вежливо, но односложно, стараясь угадать, какие тайные помыслы вынашивает этот странный человек. Непреодолимые трудности создавало и незнание санскрита, на котором были написаны священные и научные книги индусов. Постепенно у Бируни собралось несколько таких книг, и время от времени знакомые индийцы по его просьбе пытались растолковать ему их сокровенный смысл. С досадой наблюдая, как они мучаются, щелкая пальцами, подыскивают труднопроизносимые персидские слова, Бируни понимал, что таким способом многого не добьешься.
Первые греческие слова он выучил в раннем детстве, когда еще едва умел читать по-арабски.
К изучению санскрита он приступил в возрасте 48 лет.
Проводы в Индию обставлялись торжественно, широко.
Вскоре после михрагана султан со свитой выехал из дворца Перузи за город — на лугу Шабахар, в полуфарсахе от Газны, был поставлен огромный царский шатер-харгах, окруженный палатками знатных сановников и телохранителей из дворцовых гулямов. Сюда же днем раньше прибыла султанская кухня, долго кружила по полю, приискивая место недалеко от ставки, с наветренной стороны. У выхода из харгаха прямо на траве расстелили ковры, вбили в землю упругие шесты нимтаргов. Султан, не выспавшийся после прощального меджлиса, был неразговорчив, хмур. Развалившись на подушках, он вяло потягивал вино, подзывая указательным пальцем сипахдаров, отдавал бесконечные распоряжения — нарочные, придерживая рукой болтающиеся на перевязях карачуры, бежали к дежурным лошадям, один за другим уносились в сторону Газны. Забот было и в самом деле по горло — вместе с армией готовились к походу почти все государственные диваны, султанская казна и гардероб, кухня с бесчисленными стряпчими, пекарями, браговарами, водоносами, кладовщиками, сотрапезники султана со своим имуществом и челядью, огромный штат придворных лекарей и астрологов, поэты, танцовщицы, музыканты и даже гарем, оберегаемый няньками, евнухами и охраной из особо доверенных людей.