Мерно покачивается тарантас. Монотонно скрипит плохо смазанное колесо. Попутчики клюют носом. А у Игната мысли в голове, как пчелы, роятся, будоражат, гонят сон.
Вернулся он тогда в свои края из-под Новороссийска, При себе имел и деньжата, и золотишко. Не одну богатую семейку потрясло казачье воинство. Да и в «божьих домах» кое-чем подзапаслись — всякой утварью из алтарей. А уж, бывало, если городишко какой свалят, так, царство ему небесное, их высокопревосходительство генерал Богаевский казачков не притеснял — два-три дня пей, гуляй, ты победитель, твой город в эти дни. Развесят захваченных красноармейцев да активистов для устрашения, и пошли шастать по богатым базам да торговым заведениям. У городских купчишек и прочих богатеев — ничего не скажешь — было чем поживиться...
Вернуться-то Игнат вернулся в двадцать первом году, да не шибко торопился на свой баз, немало поскитался по глухим плавням. Мыкалась с ним и супруга его верная Марта Прокопьевна. Хворала она. Может, от жизни в шалаше, в сырости.
Встретил есаул в глухомани и других, как сам, скитальцев. Не сидели они в плавнях невылазно, нет-нет да тревожили окрестные села и станицы, но постреливали больше так, для добывания провизии. И лишь когда на Кубань да Терек из-за рубежа вернулись бывшие врангелевские полковники Жуков, Савицкий, генералы Потоцкий и Лукьянов, повстанческое белое движение в родных местах Мещерякова приняло более устойчивый характер. Примкнул к нему и Игнат. Но не надолго. После разгрома под Краснодаром «белой повстанческой кубанской армии» генерала Пржевальского-Марченко и подвизавшегося при нем сына заместителя председателя бывшей Кубанской краевой рады Савицкого снова ушел Игнат в плавни. Опять скрывался с верной Мартохой в шалаше. Хоронился, как волк, от людей.
Когда Советская власть объявила амнистию тем, кто добровольно явится с повинной, заколебался Игнат: что делать? Жена стала настаивать — сколько еще гнить в этих плавнях. Не очень-то верил тогда есаул заверениям властей, но, видя, что другие выходят, решился и он. Сдал подобранную винтовку, поклялся больше не брать шашку в руки. Но маузер, добытый на Ставропольщине, не сдал — смазал его погуще и припрятал на всякий случай. Авось, пригодится...
В 1922 году военный трибунал осудил в Верхне-Донском округе более 200 человек во главе с атаманом Фоминым как не явившихся с повинной и продолжавших бандитствовать по лесам да хуторам. Игнат еще раз убедился, что повинился вовремя. А там дальше видно будет...
Жил Мещеряков в своем дому, но поначалу открыто на люди, на улицу выходить не решался. Не мог отделаться от дьявольского наваждения, будто прошлое со зверствами, кровью и грабежами на лбу у него расписано.
Потом, как спасительную нить, нашел успокоение. «А что?— мысленно оправдывал себя Игнат.— Красных мы, конечно, не щадили, когда они попадались к нам в руки. Но на то и бойня шла — кто кого. А вот панов мы потрошили, так ведь и большевики против них, панов. Только они миндальничали с ними, политика у них такая. А у нас другой разговор: что, только им, чистеньким да пухленьким, можно было на мягких перинах свои тела холить? А нам, воинам-казакам, на задворках, что ли, время коротать? Нет, ядрена-матрена, кукиш! Хоть день, да пан — сыт и пьян. А там — будь что будет! Может быть, назавтра красной юшкой умоешься, а может, и красноармейскую пулю или шашку между глаз схлопочешь».
В двадцать третьем, когда все начало налаживаться да утихомириваться, взялся за хозяйство и Игнат, перестал жить воробьиной жизнью под стрехой, ожиданием прихода ЧК. Многие казаки-односумы и рядовые, и чины небольшие тоже начали открыто объединяться в станицах да, озираясь, браться за разваленное хозяйство. Благо, новая, Советская власть не очень притесняла крепких хозяев, даже частное предпринимательство да кое-какую торговлишку разрешила. Появлялись и иные из тех, кто в смутные годы сгоряча унес ноги аж в заграницы. Лучше уж умереть на своей земле, чем в далеких заморских краях. Сносно жилось там только богатеям да тем, кто сумел заняться невесть какими темными делами.
Вначале Игнат жил осторожно, осмотрительно, ни с кем особо дружбы не водил, зубы не показывал, когда слышал от станичников упреки и напоминания о его деникинской бытности. «От греха подальше»,— размышлял он и возился в своем обветшалом базу, как жук навозный. Вот только не было у него в хозяйства настоящих помощников. Мартоха все хирела да ходила по бабкам-знахаркам.