Стрельба из пушек и пищалей полностью прекратилась – повсюду началась резня. Стрельцы, дворяне, казаки и немцы-наёмники, так долго ждавшие этих мгновений, злобно и жадно сцепились с первыми татарами. По обе стороны стен падали нападающие и обороняющиеся – с пробитыми головами, отрубленными руками, вспоротыми животами.
Фёдор испытывал бодрящее чувство холодного расчётливого гнева. Голова была привычно ясной – ошибаться было нельзя. Он старался беречься и хранить силы, но, когда было нужно, не жалел себя и, как только появлялась возможность, точно и наверняка, с хладнокровным наслаждением, лишь иногда коротко и ёмко ругаясь, но в основном молча, чтобы не растрачиваться, колол и рубил эти ненавистные, снова и снова появляющиеся перед ним лица, руки, шеи, плечи, туловища. Он занимался привычным тяжёлым трудом. Убивать удавалось редко – в основном, удары сабли приходились по татарским шлемам, доспехам, щитам, выставленным навстречу чужим саблям и копьям, дереву стен и цепям, а порой – случайно и, слава богу, без последствий – и по своим кольчугам и тегиляям. Но и неудачных ударов было вполне достаточно, чтобы не пропускать врага внутрь, удерживая его там, снаружи.
Когда же попытка оказывалась успешной, и сабля с неприятным, резким, глухо-чавкающим звуком достигала цели, а враг падал назад, исчезая за смыкавшимися телами нападавших, Фёдор откровенно, но сдержанно радовался. Два раза досталось и ему самому, но, к счастью, оба удара оказались скользящими, по левой руке, и не нанесли серьёзного вреда. А вот нескольким его товарищам не повезло, и они лежали сзади и сбоку – мёртвые или умиравшие.
Зверея и крича, крымчаки и янычары били в стены гуляй-города снаружи и слаженно шатали их руками – так, что те довольно ощутимо колебались туда-сюда.
– Держать стены!
Приказ был еле слышен, но его выполнили. Изнутри на скрипевшие и местами уже трещавшие укрепления гуляй-города навалились защитники, немногочисленные легкораненые и посоха и, кто с матом, кто молча, крепко, намертво, сосредоточенно-злобно держали их. Кто-то тащил откуда-то какие-то деревянные подпорки, другие подкатывали телеги и, поворачивая боком, ставили их вплотную к стенам. Глядя на это, Фёдор отвлёкся и чуть не попал под нанесённый из проёма удар татарской сабли. Но татарина ловко и умело срубил соседний стрелец, и тот, отброшенный было на толпившихся сзади товарищей, под их давлением упал вперёд, на скрепляющие стены цепи. Тут же прямо по нему в щель настойчиво полезли его соседи, но один за другим были перехвачены и перебиты, а их висящие на цепях тяжёлые окровавленные тела подцеплены и отброшены назад.
Иногда по особому приказу враг отступал, но лишь ненадолго и лишь затем, чтобы его уставшие воины могли отойти чуть назад, в тыл, где немного отдохнуть и восстановиться, а вперёд в это время выбегали свежие силы, которые снова шли на приступ. В течение этого короткого временного промежутка между перестроениями крымчаки держали гуляй-город под обстрелом своих луков и метко поражали ими через бойницы и проёмы наиболее смелых русских, пытавшихся отвечать ружейным огнем. Оборонявшимся приходилось заряжать пищали, прячась за стенами, а затем на считанные мгновения высовываться и стрелять. То же самое делали казаки, бившие по татарам из луков. Из пушек не палили – слишком большая опасность для пушкарей, которых берегли.
– Куда? – со злобой крикнул кто-то рядом с Фёдором в ответ на очередной залп крымских стрелков. – Своего мурзу прибьёте!
Дивея-мурзу, попавшего в плен в прошлом бою, держали под охраной в глубине гуляй-города – вместе с конями, за дополнительными укреплениями, так что обстрел не мог причинить ему вреда.
Фёдор не заметил, как обстановка изменилась. Ему казалось, что времени прошло уже много, бойня вокруг длится давно и никогда не закончится, а татары будут наседать, наседать и наседать. Он весь покрылся грязным липким потом и каплями крови, в горле было надрывно-солоно, задетая саблей и спешно перевязанная левая рука болела и ныла, спина, правые рука и плечо устали, голова стала тяжёлой и отупевшей, сильно хотелось пить, а натруженные ноги в отяжелевших сапогах отказывались двигаться и тянули вниз. Он пытался пользоваться любой удобной возможностью, чтобы в перерывах между приступами опереться на приятно пахнущую нагретым деревом и смолой стену и постоять так, закрыв глаза и отдыхая, хотя бы чуть-чуть. В жарком воздухе пахло порохом, кровью и навозом.