Вчера, взяв газету, он взглядом пробежал пеструю последнюю полосу и сразу наткнулся на фельетон с броским заглавием. «Ну вот, очередное! Были уже майоры-свинари, теперь новое…» Так, стоя, не садясь, он прочитал стихотворный фельетон, еще какое-то время, как загипнотизированный, не мог оторваться от полосы, и сквозь расплывшийся, растекшийся, будто водяные знаки, текст вдруг проступило лицо никогда не виденного доселе автора: филерские усики, закрученные в колечки, зеленые глаза подрагивали в ядовито-хитром прищуре, подмигивали и как бы спрашивали: «Ну как я вас, а? Ну как?»
В дурном, сразу испортившемся настроении Янов, не глядя, словно вымещая на всем, что там напечатано, свое раздраженно, отбросил газету на диван и потом не дотронулся больше до нее, не стал читать. Брезгливое, неприятное чувство не покидало его весь день.
И тогда, и сейчас он до пронзительной, режущей ломоты в висках пытался ответить себе на горькие, встававшие перед ним вопросы: «Откуда такое идет? Фельетоны — что! Они — лишь следствие. Где те подлинные, скрытые причины?» Ведь если нет этих тщательно скрываемых и скрытых причин, то, как казалось ему, остается о д н о… Да, одно. И то одно представлялось ему явно ошибочным, несущим в себе пока неизмеримые в точных пределах, но уже рисовавшиеся ему катастрофическими последствия, и он в смятении духа, теряя контроль над собой, повторял: «Да-да, тогда это о д н о есть результат жестокого и невероятного заблуждения во взгляде на то, какой должна быть степень защиты Родины, Отечества. Какой?!»
«Перекуем мечи на орала…» Что ж, и он за то, чтобы перековать мечи, переплавить, но нужны реальные условия, не одностороннее сокращение. И если такие условия будут, он без боли и сожаления снимет «доспехи», форму, без оглядки откажется от своей профессии.
Машина шла вдоль набережной, мягко, неторопко, такую езду Янов любил, теперь она даже соответствовала его мрачному настроению, значит, оно на весь день, до вечера, а то и на ночь — будь готов к бессоннице, безуспешной борьбе с ней… Подъезжали к окружному железнодорожному, с пологой аркой, мосту, сейчас свернут направо, поедут вдоль высокой насыпи, а там и Новодевичий. Сосредоточенный и как-то крепко, добротно сидевший за рулем Порфирьич молчал, словно сознавая, о чем думал он, Янов. Догадывается? Читает мысли? Да что он, факир какой или ясновидец? На мост, ажурный, казалось, висевший в воздухе, легкий и крохотный, вполз товарный состав, черные игрушечные цистерны тоже как бы плыли по воздуху, и Янову почудилось: мост прогибался, вибрировал…
«Гибкость! — опять вспыхнуло в мозгу Янова. — Нет, не гибкость это…» И в памяти его властно возникло то, что произошло вчера в кабинете главкома.
Янов собирался пробыть у него недолго: доложит о записке, представленной главным конструктором Гораниным, записке почти в двести машинописных страниц, в плотной дерматиновой папке, и все. Правда, записка вызвала у него, Янова, удивительную гамму чувств. «К вопросу о создании проекта «Щит». Читал ли его главком, ознакомился ли он с ней, Янов не знал. Впрочем, это не имело значения, он выскажет свои отрицательные соображения, тем более что «Щит» вступает в противоречие с комплексом «Меркурий» конструктора Умнова: опытно-боевой комплекс «Меркурий» — главком знает — развернут в Шантарске.
Правда, Янова насторожил разговор, состоявшийся у него с генералом Бондариным, которому он позвонил перед самым своим уходом к главкому, — позвонил по другому поводу, а в конце уже спросил о «Меркурии»: в каком состоянии испытания?
— Пристопорены, товарищ маршал! Замминистра Бородин считает, что роль «Меркурия» сведется к использованию его в составе комплексной системы «Щит». Отсюда и отношение…
— Ну а вы-то? Ваше мнение? У вас управление, мозговой центр, какова его позиция?
— Наше дело, товарищ маршал, выколотить потолок, а там — «Меркурий» или «Щит»… Нам заботиться об обороне — какой из них обеспечит решение максимальных задач. А уж позицию пусть сначала определит само Министерство вооружения.
И об этом разговоре он, Янов, скажет главкому: позиция должна быть четкой, не сторонней…