Главком оказался один, что-то читал, согнувшись над массивным столом. Лампа с овальным металлическим абажуром на гнутой никелированной ножке откидывала на стол блекло-желтое, рассеянное дневным светом пятно. Он перестал читать, когда Янов закрыл за собой внутреннюю, после тамбура, дверь, откинулся от стола, и теперь и в сидячем положении угадывался его высокий, спортивный рост.
Да, Янов хотел лишь доложить, но как у него соскочила эта защелка? Как вместо сдержанного доклада вдруг спросил главкома о фельетоне в газете: читал ли он его?
— Читал, — не очень охотно проронил тот. Лицо с двумя глубокими морщинами, прорезавшими кожу от носа вниз, не выразило ни малейшего отношения. Но в тоне Янову почудилось даже, что главком остался недоволен его вопросом. Взвинчиваясь, Янов в волнении сказал:
— Пасквиль, грязная пачкотня! Нет, знаете ли, оскорбительно для офицерского корпуса! Для всего. Черт те что получается…
— Зачем так близко принимать? Не читали бы.
— Не читать? Рад бы. Но тогда на глаза нужны какие-то особые очки с избирательными свойствами, что ли, чтоб не видеть кое-чего…
— Политика есть политика, — сказал главком с хрипотцой, словно голос у него неожиданно подстыл, схватился морозцем, — а мы солдаты.
Он опять нагнулся над столом, делая вид, что готов углубиться в чтение бумаг, лежавших перед ним; лицо больше зажестчело, обрело непроницаемость. И Янов вдруг точно на что-то наткнулся, даже почувствовал внутренний тугой толчок, отчетливый и явственный. Ему стало не по себе, точно он вмиг оказался в пустоте, неприятной и жутковатой; непроизвольно встряхнулся, испытывая досаду — чего дернуло, чего полез со своими эмоциями, суждениями? Но, видно, главком не заметил ничего, пожалуй, просто не хотел замечать. В ту минуту Янов бы повернулся, ушел, но сломил уже явившееся было желание: пришел по делу, и дело надо выкладывать.
— Считаю необходимым доложить… Ознакомился с запиской по «Щиту». Думаю, что несерьезно…
— Я читал, — жестко, не поднимая головы, перебил главком.
И в том, что он перебил, что после помолчал, словно в застылости, сковавшей его — сумрачные, недобрые тени перечеркнули верхнюю половину лица, — во всем Янов без труда увидел, что главком несогласен с его мнением. Как бы с трудом выталкивая слова, тот заговорил:
— А почему бы и не проверить «Щит»? Почему? Говорил — ненужную суетливость проявляем, дискуссии разводим… И потом, — он тяжело, будто шея его не поворачивалась, повел головой в сторону, — есть решение создать Совет главных конструкторов. Горанин — кандидатура в председатели. — Он заметно раздражался, насупил брови. — Нечего святее-то папы римского!..
Он по-прежнему не глядел на Янова. Воспользовавшись тем, что главком то ли выговорился, то ли просто осекся, Янов сказал с удивившим его самого спокойствием:
— Я оставляю за собой, как коммунист, право — в этом мой долг — выразить свое отрицательное отношение к проекту «Щит». Наша обязанность — как я ее понимаю — информировать правительство о целесообразности или нецелесообразности того или иного оружия, о чисто военных сторонах политики…
— Ваше дело, — не меняя позы, проговорил главком. Голос прозвучал неприязненно, отчужденно.
Вдоль краснокирпичной стены Новодевичьего кладбища стояло полдесятка разномастных машин — наших и иностранных; в проем ворот входили и выходили неторопко люди. Покойность, которая царила здесь, у Новодевичьего, крохотный скверик, как островок из березок и лип, перед блочными домами напротив кладбища — все сразу настроило Янова, когда он вышел из машины, на печальный лад; и хотя мысли, которые одолевали по дороге сюда, и отступили, отошли, но возбуждение словно стянулось сейчас в груди, и сердце точно оказалось сжатым в тесной резиновой камере — Янов это ощущал физически, дышалось тяжело. Духота над городом сгустилась, горло опаляло парным горячим воздухом.
Среди могильных аллеек и плотно сгрудившихся памятников, навечно утвердивших скорбь и печаль, виднелись человеческие фигурки, тоже тихие и как бы придавленные этой скорбью. Янов, привычно сворачивая на аллейках, прошел по песчаным дорожкам в правый угол и еще издали, скользнув пустым, невидящим взглядом по разнообразным памятникам, увидел знакомую могилу — екнуло сердце, и взгляд приковался к ней неотрывно…
Здесь все было знакомо: так же, с небольшим отлогим скосом, лежала черная, отчужденно блестевшая мраморная плита с высеченными словами — буквы залиты бронзовой краской: «Ольге Павловне, жене и другу». И ничего больше.