— Выходит, совершится несправедливость? Так я понимаю, Валерий Федорович?
— Выходит, — с прежней летучей горечью согласился Звягинцев, — хотя и не должна бы… Не должна! Вот ко мне как раз начальство пожаловало… Прошу, прошу! Так что, Борис Силыч, заглядывайте!
Положив трубку, Бутаков сидел бездумно, неподвижно, с закрытыми глазами.
Погода испортилась. Должно быть, опять брал силу очередной циклон — на них осень выдалась на редкость щедрой: часто и внезапно что-то нарушалось, портилось в небесной кухне, бушевали огненные грозы, срывались на землю шумные ливни.
Небо теперь обложили тучи; иссиня-пепельные, они скользили в зловещей сосредоточенности за Ленинские горы — графитово-темную стену позади реки, изгибавшейся дугой перед окружным мостом. Скользили тучи в ровной, будто по льду, глади, а внизу, на асфальтовой набережной, буйствовал зажатый домами ветер, порывистый и сыро-ледяной, вздымал барашки на взлохмаченной, тоже пепельно-графитовой воде, наскакивал на Бутакова сбоку в каком-то неистово упрямом желании столкнуть, сбить с ног. Однако Бутаков лишь чисто зрительно отмечал изменения в окружающей природе, казалось, он вовсе не обращал внимания на стылые наскоки ветра; проносились, шурша прилипчиво по асфальту, троллейбусы и машины, точно торопились укрыться от неуютной погоды; на набережной было полупустынно, редкие быстрые фигурки прохожих мелькали на тротуаре и между деревьями, скрывались в подъездах, в рано освещенных по случаю ненастья магазинах.
Все здесь, на этом пути, до каждой мелочи знакомо Борису Силычу: цепочки лип, высаженных многие годы тому назад, когда набережную только застраивали, — ветер теперь раскачивал, рвал ветви; редко, тускло, будто бельма, проступали среди крон незажженные светильники; давно уже сломали тот приземистый дом с облезлой краснокирпичной стеной, треснувшей посередине, и уже не отдельные редкие дома торчали на набережной, словно плоские гигантские зубы, — в плотный ряд сбились многоэтажные хоромины, ряд изгибался дугой, повторяя в точности колено реки.
Да, Борис Силыч все окружающее воспринимал чисто умозрительно — его воображение взяли в полон события столь далекие, столь остро и отчетливо высеченные сейчас памятью, что ему казалось, будто он был не в этом, сегодняшнем дне, а в той давней череде дней горьких и трагических, и он, Борис Силыч, не замечал всего, что сейчас творилось вокруг него, шагавшего в эту непогодь по набережной Москвы-реки.
…Его, руководителя сектора в лаборатории испытаний реактивного движения, пригласил к себе профессор Солодин. Ничего в том не было особенного — такие приглашения случались на дню не раз, — и Бутаков, подумав, что вызов все же ненадолго, скоро вернется назад, оставил на рабочем месте чертежи, тетради, папку, сказав сотрудникам, чтоб готовили опыт без него. Да, он полагал, что тотчас вернется: профессору Солодину известно, какой архиважный эксперимент готовился в секторе, — значит, попусту, без особой надобности, задерживать не станет. Впрочем, если бы Бутаков оказался настроенным покритичнее или чуточку подозрительнее, то в ту минуту от него бы не скрылась, пожалуй, немаловажная деталь. Бутаков было заикнулся, нельзя ли отложить на время его приход — идет подготовка опыта; профессор Солодин как-то странно, чужим голосом, ответил:
— Не знаю… Не знаю, как все еще будет! — Но тут же с непохожей на него властностью сказал: — Нет-нет, прошу немедленно!
В теской комнатке научного руководителя ЛИРДа, как они звали свою лабораторию по начальным буквам слов, составляющих ее полное наименование, кроме профессора Солодина, седого, с бородкой клинышком, оказались трое незнакомых, молодых и дюжих. Двое из них сидели перед Солодиным с отрешенно-непроницаемыми лицами, третий стоял у ближнего к двери окна, точно его занимало что-то в захламленном тесном дворике. И опять Бутаков, которому мало было дела до этих посторонних людей, думая лишь о том, что сейчас попробует быстрее «свернуть вызов» и отправиться назад к себе, не отметил, что у этого третьего, возле окна, темный пиджак сзади на бедре встопорщился, верно от пистолета.
У Солодина сухощавое лицо почему-то без кровинки, белое — одного тона с бородкой и волосами. И когда, поздоровавшись, Бутаков шагнул от двери, профессор как-то странно глотнул ртом, будто ему не хватало воздуху, и те двое, сидевшие бесстрастно, поднялись, а третий шагнул от окна и оказался как раз позади Бутакова — все рослые, мускулистые. У Бутакова шевельнулась запоздалая тревога, он непроизвольно оглянулся, и правый, скуластый, с серыми глазами, сказал негромко, но твердо: