— Вы арестованы.
Похолодев, Бутаков в каком-то отчаянии подумал: нет-нет, тут ошибка или… шутка! Вновь крутнул головой, как бы желая укрепиться в спасительно явившейся мысли, но люди в темных костюмах стояли перед ним непроницаемо, и Бутаков повернулся к Солодину и увидел: бородка того судорожно затряслась, склонилась безвольно голова…
Бутаков почувствовал странное спокойствие, будто ему дали медвежью дозу неведомого лекарства, которое в один миг сняло, заглушило его эмоции, нервы очистились от наносного, обрели как бы первозданные свойства. Он не подумал ни о жене, ни о дочери, ни о том даже, что бы все это могло означать, за что и почему он арестован, какие последствия его ждут; в кем жило ощущение, что все происходящее несерьезно, случилось понарошку, будто сон: проснется — и все развеется, улетучится. В самом деле, его, Бутакова, — арестовали?! И он, в твердой вере, что недоразумение снимется, через час-другой он снова будет в своей лаборатории, сказал:
— Должен, товарищи, убрать в сейф документы, папку. И распорядиться об эксперименте… Надеюсь, это можно сделать?
В серых глазах скуластого, казалось простых и добрых, перелился внезапный жесткий холодок:
— Не беспокойтесь! Сделают… другие. Прошу на выход. И главное, не вздумайте… — Он выразительно повел рукой назад к бедру.
Он точно не знал, куда его привезли, лишь после, позднее, услышал, что его поместили во «внутреннюю тюрьму», но что это обозначало, почему она так называлась, не представлял.
Впрочем, его не занимало не только то, почему так называлась тюрьма, но перестало интересовать и все окружающее: несколько дней уже он сидел в отдельной камере с затхлым, удушливым воздухом, но и это отмечал лишь в первую минуту, когда возвращался с допросов, потом он мерил заведенно, вперед-назад, шагами гулкий пол и думал: «Как? Как могло случиться, что — в тюрьме, в одиночной камере? Ты, Бутаков, — в ка-ме-ре! Враг народа, работающий со шпионскими целями в пользу иностранной державы… Какая глупость! Какая чушь! Чушь! Чушь!» Но сколько ни кричи, ни надрывайся, ни мучай себя вопросами, сколько ни повторяй такое вслух на допросах, — выходит, это не понимается и не принимается; от тебя требуют признания, настойчиво, с фанатичной неотступностью, с жестокой продуманностью, то и дело вызывая на допросы, поднимая по нескольку раз днем и ночью, с тупой прямотой ставя один и тот же вопрос: «Ну что, одумались? Готовы признаться?»
И он, устав в конце концов произносить в ответ банальную фразу: «Мне нечего одумываться и не в чем признаваться», тоже в тупой упрямости, не повторяя этой фразы, смотрел на следователя, и в загрубелом, слабо тлеющем сознании всплескивалось только одно: «Неужели он верит? Неужели верит?» До странности назойливо и неодолимо позднее именно единственный этот вопрос занимал Бутакова — верит ли, верит ли сам следователь в те обвинения, которые зачитал ему на первом допросе?
Следователь был моложав, аккуратен, в серой коверкотовой гимнастерке, с короткой, под «ежик», прической, от него пахло папиросами и одеколоном «В полет», — возможно, он только что явился из парикмахерской. В сумрачной строгости глядя темно-коричневыми глазами на Бутакова, стараясь не сморгнуть темными и длинными ресницами — Бутакову пришло в голову, что в миру он, должно быть, ходок по женщинам, — следователь равнодушно задавал вопрос за вопросом: где был такого-то числа, с кем встречался, о чем говорил, кто при этом еще присутствовал?.. Бутаков терялся: в памяти вытравились многие встречи, они были деловыми, связанными с испытаниями, однако следователь приходил на помощь, напоминал фамилии людей, место и время встречи. И Бутаков, удивляясь его осведомленности, соглашался, хотя кое-какие из упоминавшихся следователем встреч он вовсе забыл, теперь уже не знал, были ли они в действительности, но они могли быть — следователь уверенно называл известных Бутакову военных и ученых. Потом пошло уже невероятное: «На какую разведку работал К.?», «В интересах Германии или Японии шпионил ваш коллега Д.?»
В какое-то время Бутаков с неумолимостью понял, что круг замкнулся, замкнулся поразительно нелепо: да, он вел разговоры с людьми, которых называл следователь, он не мог не вести таких разговоров, потому что был с теми людьми связан служебными узами, одним делом, и люди те — шпионы, враги народа, они арестованы, сознались, — значит, кто же… он? Кто он, Бутаков?.. Что-то словно соскочило внутри у Бутакова — какая-то защелка, крючок, — и то единственное, что всплескивалось в его сознании все острее и настойчивее, вдруг прорвалось наружу, и Бутаков неожиданно для себя спросил: