«Что ж, все правильно: Горанину бояться нечего — мести не будет. А с проектом «Щит»?.. Ты ведь заведомо знаешь пороки проекта и тоже не можешь «утвердительно»? Так? Не хочешь ввязываться, хотя объясняешь это деликатностью — чтоб не выглядело местью: мол, око за око, зуб за зуб. Но он, Горанин, тогда тоже не хотел ввязываться, он ведь твердо знал, что ты никакой не вражеский приспешник! Но то оставь! Там дело его убеждений, его совести. Тебе надо решить свою задачу. Значит, эмоции побоку, на деликатность наступить жестко, сапогом. Лишь объективность, интересы дела, если не хочешь подвести себя под один знаменатель, под одну моральную категорию; величайшие ошибки совершаются не только в результате ложных утверждений или отрицаний, но и в результате умолчаний, и ты это знаешь, знаешь!»
Он почувствовал жар на спине: вывод, который вдруг открылся ему сейчас и поразил его своей ясностью и простотой, заставил его остановиться. Стоял, еще не понимая, почему оказался тут, на набережной, в непогоду, под порывами ветра; серая сумрачность загустела, от низких уплотнившихся туч еще больше потемнело… Бутаков смотрел, как от лип, качавшихся под порывами ветра, расплывчатые тени, падая на тротуар, на стену полуосвещенного дома, скользили, рвались в бесконечной и хаотичной игре; стену дома освещала скромная вывеска продмага, и, пересекая играющие тени, люди скользили, торопливо скрывались за стеклянными желтевшими дверями; контуры телефонных будок проступали на углу дома… И Бутаков вспомнил: клочок бумажки с записанным Асечкой гостиничным номером Горанина лежал в пиджаке — уходя из кабинета, он сунул его в карман…
Пересекши аллею, тротуар, Бутаков оказался возле будок; они были свободными, и он вошел в одну из них, снял трубку:
— Горанин? Вы? Бутаков говорит. Хочу заехать. Сейчас буду у вас…
Что-то отвечал Горанин, удивленно, в смущении, но Бутаков, не слушая его, испытывая противную, гнетущую слабость, повесил трубку.
Горанин встречал при полном параде: в темном костюме, застегнутом на все пуговицы; широкий в полоску модный галстук оттенял белизну отутюженной свежей рубашки; тщательно выбриты суховатые щеки, прическа гладкая — весь вид и подчеркивал уважительность к нему, Бутакову, и выдавал вместе беспокойность Горанина, хотя, высокий, сухопарый и респектабельный, он старался держаться и с легкостью, и с ровной, ненавязчивой учтивостью.
Встретив Бутакова в узком коридорчике номера, он заговорил в возбуждении, оживляясь:
— Годы, годы! Сколько уже отстукало! «Катунь», «Дальняя рука» — вехи технической революции и ваш триумф, Борис Силыч… Слежу, слежу!
— Не самое лучшее занятие, — сумрачно охладил Бутаков, сделав вид, что не заметил руки, протянутой Гораниным.
— Нет, нет, именно, слежу, учусь! — Торопливо Горанин распахнул внутреннюю дверь, и Бутакову открылся невысокий круглый столик, уставленный бутылками и закусками; белая салфетка прикрывала, вероятно, хлебницу. Бутаков помрачнел: выходит, Горанин успел приготовиться всерьез.
— Меня привело к вам дело.
— Но может быть, мы за столом?.. — неуверенно подхватил Горанин, сделав движение в сторону накрытого столика. — Тоже хотел поговорить, искал встречи…
С холодком, коснувшимся сердца, Бутаков вдруг подумал: «Зря, зря пришел, хотел в глаза посмотреть… Еще чего — за стол сесть! Надо было по телефону, и все…» Тем временем Горанин даже метнулся к креслу, чтоб, верно, пододвинуть его к столику, но Бутаков, думая, что сейчас все скажет и уйдет, в прежней сумрачности, глуше, сказал:
— Не утруждайтесь… Прочитал записку к проекту «Щит». Решительно против него, против идей, заложенных в нем.
Так и не подвинув кресла, Горанин выпрямился медленно, точно разом в его тело что-то вступило, ужесточило его, и он с усилием преодолел эту жесткость, сухое красивое лицо с узкими дужками бровей даже при рассеянном свете от молочного плафона под потолком заметно налилось бледностью.
— Ваш проект, — продолжал после небольшой паузы Бутаков, — грешит, как бы вам назвать точнее? Пожалуй, гигантоманией — удивительным небрежением к реальным техническим возможностям…
— Не понимаю… — протянул Горанин, вздернувшись, как от укола.
— Разумность, основанная на досконально-скрупулезном учете и взвешивании всех «за» и «против», учет перспективы — альфа и омега создания оружия, и вам не знать…
— Ну, это азы, Борис Силыч! Мы не в приготовительных классах.
В возбуждении, взвинченности Горанин сделал несколько шагов позади кресел.
— Возможно, и азы. Но истина от повторения не утрачивает своей ценности. Ваш проект — пример ретроградства. Понимаете? Кое-кого увлекла ваша идея использовать комплексы стратегических ракет, она заманчива, но вы зовете назад, а главное — техническая несостоятельность…