Да, машина должна контролировать себя и в случае «обморока» запоминать все, что до этого делала, вновь самонастраиваться, вновь самозапускать программу.
Что ж, пожалуй, в этом первое ключевое положение.
Второе — с аппаратурой «фазированной решетки». Дополнительно исследовать, набрать статистику, оперативно вмешиваться в дела «малого полигона».
Нужны и другие ключевые моменты. Нужны!
Представить подробную записку о доработках. Определить срок — год — и «Меркурий» предъявить на заводские испытания, а там — и государственные…
11 декабря
Год — срок! Бог не выдаст, свинья не съест…
Завтра выписывают, но скрепя сердцем: врачам надоело мое «мытье да катанье». Позвонил в «контору», Антонине Николаевне, — на пятнадцать часов назначил в ОКБ большой сбор, поименно назвал, кому быть.
В безветренном морозном воздухе сверкали льдистые снежинки, гасли, падая на тротуар, на голые ветки лип в скверике; белесый сухой порох потрескивал под теплыми ботинками Умнова, от свежего каленого воздуха чуть покруживало голову. Одетая по-зимнему, в шубу, меховую шапку, Леля заботливо поддерживала его под руку, переводя через дорогу к машине. «Ну вот, дожил, будто малого ребенка ведут!» Эта мысль вызвала у него другую, уже веселую: «Леля, верно, думает — привезет домой, отдышусь денек-другой под ее крылышком!» Но тотчас загасил внутреннюю веселость, подумав, что у нее, Лели, судьба не самая ласковая, не самая щедрая и он не только не знает, чем компенсировать, скрасить ее долю в будущем, не может не только побыть эти день-два дома, в семье, — не может просто выделить час-другой, чтоб заехать сейчас домой, на Кутузовский проспект. В прихлынувшем чувстве жалости Умнов накрыл ладонью ее руку, которой она поддерживала его. Она в недоумении взглянула сначала на руку, потом вскинула вопросительный взгляд, глаза сузились.
— Что-то новое, Сергей!
— Новое? — Он усмехнулся под очками, но почувствовал — усмешка вышла горькой. — В «контору» к себе должен, Леля… В пятнадцать часов собираю всех.
Она отшатнулась, задержала шаг, с болью всплеснула руками:
— Да что же это за жизнь?! Что?!
— Надо, Леля, — сказал он, стараясь, чтоб вышло мягче, проникновеннее, а главное, чтоб на них не обратили внимания: они уже были возле машины, да и по тротуару ходили люди.
— «Надо, надо, надо» — слышу всю жизнь! Но у меня же она одна… Одна!
— Ну, Леля! Часа через три буду дома…
Замкнувшись, она молчала всю дорогу, пока машина петляла по улицам и переулкам, выбираясь на основную магистраль. Стараясь разрядить атмосферу, Умнов перекидывался фразами с водителем, обращался раза два к жене, но Леля отвечала односложно, сдержанно. Выходя из машины возле подъезда, обернувшись к Леле, Умнов снова прикрыл ее руку, теперь уже затянутую в кожаную перчатку, сказал негромко:
— Ну, поезжай! Привет там ребятам… Скоро буду.
Она не ответила, не шевельнулась, оставаясь в прежней замкнутости.
В своем кабинете он смотрел на все с внезапным чувством: все знакомо и вместе с тем все словно чужое. Чужое… Просто отвык! Вот там, в Шантарске, все свое, привычное… Сдержанно вздохнул, подумав, что не хватало ему этой сентиментальности, даже странно, откуда она, просто отвык, да и, пожалуй, слабость сказывается. В сдержанной молчаливости и готовности стояла у двери Антонина Николаевна. У него шевельнулось чувство неловкости — вот подглядела его слабость, — и, не оборачиваясь, проходя вперед, стараясь не выказать своего состояния, он сказал:
— Что ж, приглашайте всех.
— Хорошо, Сергей Александрович.
…Теперь вокруг стола сидело десятка два людей, Умнов знал их деловые качества, сильные и слабые стороны; со многими из них его связывали долгие годы общения, работы, они его ближайшие помощники, люди, на чей ум, опыт, талант он опирался, с кем был заодно, кого должен был объединять, чью силу, волю, разум спрессовывать в единое целое.
Он понимал, что, собрав их, обязан сказать им что-то такое веское, основательное, что открыло бы перед ними возможности, перспективы, родило бы хоть малую надежду, живительный лучик; он знал по себе, сколь губительно блуждание в неведомом, в неопределенном, как жестоко оно сжигает душевные силы; он думал еще в больнице, как и что скажет им. Тогда ему представлялось, что все обойдется просто, даже легко, он скажет то, что явилось ему в последние дни в больнице, в бессонные ночи, что легло выкладками на листах, пометками в записной книжке. Теперь же, приспустив веки, не видя сидевших за столом, он, однако, будто обнаженными, открытыми нервами, чувствовал их вопросительные, с болью и жалостью, взгляды, настороженность, ожидание: нет, не просто и не легко их настроить, глубоко и далеко все зашло! Поверят они в твои спасительные рецепты, в твою панацею? Они все знают, откуда ты явился и почему туда попал, как тебя увозили туда… Ясно, что бодрячество, с которым ты поначалу собирался изложить свою программу, смешно и ложно, они это увидят и поймут, их не проведешь. В какую-то минуту он подумал, что должен почти всех их по очереди заслушать, требовательно и строго выявить, что делается на конкретных участках, которые поручены каждому, и по ходу коротко и четко внести коррективы — только так и проведешь свою программу! Да, только так!