— Значит, по пословице получается: кто кислого поел, а оскомина у других, Николай Федорович?
— Э, Георгий Владимирович, какая оскомина! От иной действительно только зубы ломит, никакой тебе пользы!
— А тут, считаете, есть?
— Будет! — без колебаний, веско ответил Моренов, и Сергеев, глядевший на него, понял — не кривил душой, не фальшивил начальник политотдела: верой, убежденностью веяло от крепкой, чуть полноватой фигуры, от неброского, чисто русского лица с немного широковатым носом, от седой, будто набело отмытой, шевелюры. — Будет, — уже мягче, но настойчиво повторил Моренов. — Вот поставить дело на широкую ногу, репертуар подкопить, тогда и на испытательных площадках спектакли станем показывать. Не скоро, конечно, но и не за горами такое!
«Не такой уж, выходит, и спокойный! — подумал Сергеев. — До всего дело есть, даже вот с театром…» Он все больше убеждался, что с начальником политотдела полигону по самому большому счету повезло, а ему, Сергееву, повезло и по другой причине — рядом порядочный человек, верный и надежный товарищ в работе. Нет, Сергеев вовсе не считал, что прежний начальник политотдела Дружнов, которого сменил Моренов, был, что называется, не на месте, — просто Дружнов по характеру острее, вспыльчивее, работал, тоже не зная, казалось, свободной минуты ни днем ни ночью, и, верно, окончательно подорвал свое здоровье. В последний раз его уложили в госпиталь, вынесли резкое и безапелляционное заключение: в Шантарск возвращаться нельзя, не тот климат, и Дружнова перевели куда-то в среднюю полосу. Моренов работал поспокойнее, и поначалу Сергееву даже казалось, попрохладнее, но со временем стало ясно, что новый начальник политотдела проворачивает дел куда больше, не сбрасывает в работе со счетов ни самого крупного, ни самого мелкого. За короткий срок Моренова узнали на всех площадках, на самых отдаленных точках, и все чаще Сергеев стал в удивлении поглядывать на неторопливого вроде бы полковника. Все чаще в тех сугубо конкретных делах — строительстве ли, монтаже ли оборудования и аппаратуры, настройке их или испытаниях, — где, как Сергееву казалось, не много можно сделать «политическими методами», он обнаруживал вдруг такие подпоры и подкрепления, возведенные Мореновым, что только разводил руками: начальник политотдела расставлял политработников и коммунистов на конкретные участки, освещал партийным светом каждую задачу, делал это с деликатностью и гибкостью — так что такие «вторжения» не только не вступали в противоречие, но органически вживались, сливались с задачами, которые ставились им, Сергеевым, штабом полигона и службами.
Выходя из домика, он все еще размышлял о Моренове, о его судьбе, о той истории с сыном, которая раньше времени выбелила волосы начальника политотдела.
Вспомнил: о Моренове он узнал из выступления в газете Коськина-Рюмина. Коськин-Рюмин спорил с автором «Накипи» Половинкиным (хоть Сергеев и читал в молодежной газете ту статью, но автора в свое время не запомнил), спорил убедительно: в той «Накипи» многое, оказывается, было шито белыми нитками. В конце концов оправдалась версия следователя: Андрей к убийству девушки оказался не причастным.
Отметил Сергеев в статье и другое — Коськин-Рюмин дал отповедь Половинкину и за его попытку развенчать офицерский корпус, набросить тень на военно-патриотическое воспитание людей.
Именно тогда, спустя полгода, Сергеев и познакомился в Москве с Мореновым: «К вам, начальником политотдела…»
Открыв калитку в штакетнике и решив пойти к реке, Сергеев окинул взглядом домик, полуприкрытые реечными ставнями окна — в доме было тихо, значит, не проснулись ни Лидия Ксаверьевна, ни Максим, — оглядел поджарые, плохо приживавшиеся у крыльца рябины, тополя — белесые и тоже не бог весть какие могучие, хотя уже стояли не один год: ссохшаяся до каменистой тверди земля была далеко не щедрой, не благодатной, лишь два куста боярышника разрослись у стены домика густо, вольготно, никакие невзгоды, каленые зимние морозы, бесснежье, сушь и бураны не брали их — ветки тонкие, гибкие, листья крупные, с фиолетовым оттенком, припорошенные рыжеватой пылью.