В номере гостиницы, приставив к торцу кровати чемоданчик — в нем лежало только крайне необходимое в дороге, — сняв форменное пальто, фуражку, Сергеев присел в жесткое кресло у письменного столика. Лишь минуту-другую сидел расслабленно, ощущая, как спадало после утомительного перелета напряжение в теле, словно из каждой клетки сейчас медленно улетучивался, вытекал самолетный гул.
Сергеев обзвонил сначала тех, кого предстояло официально посетить, договорился о времени встречи — все, как ему казалось, складывалось удачно, не предвещало ни малейших осложнений. Набрал и домашний номер главного конструктора Умнова — с ним тоже следовало увидеться. Домой ему Сергеев позвонил, решив, что скорее всего в КБ его уже нет: время достаточно позднее. В трубке услышал голос, очень похожий на голос Умнова — по тембру, интонации, — Сергеев даже хотел было назваться, но что-то остановило его, пожалуй, какая-то проскользнувшая юношеская ломкость в голосе; она проявилась, когда в трубке произнесли:
— Да, слушаю.
— Мне, пожалуйста, Сергея Александровича.
— А его нет дома. Кто его спрашивает?
«Сын!» — догадался Сергеев, вспомнив, что слышал от Умнова о сыне — студенте.
— Сейчас приглашу маму.
— А, да-да! Слышала о вас! — Тотчас скорый, несколько экзальтированный говорок рассыпался в микрофоне: — Сергея Александровича нет, он за пределами Москвы. Знаете, дома редко бывает, серьезные дела…
— Он в Медвежьих Горах? У Ивана Фомича Тарасенко?
Сергеев невольно представил генерала, чью фамилию он теперь назвал: совсем невысокого росточка, щупленький, — казалось, когда-то, еще в юношеские годы, задержался, остановился его рост, но время делало свое, оттискивая безжалостные метины: поредел скромный, набок, зачес, и седина, прятавшаяся в недавнем еще буйстве светлых волос, проступила, придав им тускло-пепельный оттенок. Сергеев знал его по «Катуни», после — по делам в Москве, наслышан был и о легендах, ходивших вокруг Тарасенко: в тех легендах трудно удавалось отличить правду от вымысла, но похоже, что дыма без огня не было. Раненый и контуженый в самые последние дни войны иптаповец, как называли артиллеристов-противотанкистов, он долго и мужественно боролся за жизнь; почти год отвалявшись на госпитальных кроватях, чудом, считали, вернулся в строй, но уже в академии, спустя несколько лет, контузия сказалась предательски: катастрофически начало падать зрение. Стань об этом известно начальству, военным медикам — и демобилизации не избежать. Полгода — день в день — жена сопровождала его до проходной академии, будто так выходило — обоим по дороге, — и встречала тоже «случайно». Немногие близкие товарищи знали эту тайну, знали и о том, где и как лечился Тарасенко: ему повезло. Военные медики пронюхали обо всем лишь тогда, когда дело повернуло на поправку. Сергеев искренне и глубоко чтил его за особую, неподдельную собранность и цельность натуры, беспокойный, непоседливый нрав, за стойкость в своей судьбе, иронически-насмешливое отношение к ней.
Все это пронеслось в сознании Сергеева за короткие секунды — те самые, пока он, задав свой вопрос жене Умнова, ждал ответа. Та помедлила, что не скрылось от Сергеева, но помедлила самую малость, видно, для того, чтоб отдать себе отчет, имеет ли она право сказать правду, потому что у мужа все секретно, все закрыто, вроде бы даже существует он под другой, вымышленной фамилией. Сергеев оценил ее «дипломатию», когда она наконец тем же говорком произнесла:
— Да, по-моему… Кажется, он там.
— Благодарю. Всего доброго.
Он успел подумать, что вот, правда, Умнов не бывает дома, опять — за тридевять земель, в Медвежьих Горах, вспомнил, что в последний раз Умнов пошутил: «Хватит мне жариться в Сахаре, теперь Ледовитым океаном дышу!» Да, Сергеев успел об этом подумать, как тотчас длинный пронзительный звонок заставил очнуться, и Сергеев торопливо снял трубку.
— Междугородная, — произнес женский голос. — Не кладите трубку, будете говорить.