— Ясно. А нам звонила Лидия Ксаверьевна, сказала — будешь.
— Она не знала обстановки, — ответил Сергеев, чуть помедлив, подумав, что, выходит, сначала Лидия Ксаверьевна позвонила Ларисе, искала его, а вот почему в разговоре с ним умолчала о звонке к Ларисе — просто ли забыла, или что-то другое? Но, решив, однако, что это мелочь, тут же с веселым предчувствием от предстоящего разговора с внуком, вспомнив разом почему-то случай, когда Лариса сказала: «Давай положим деда на лопатки», внук пошел в угол, достал детскую игрушечную лопатку, принес: «Давай!» — представив все в одно мгновение, Сергеев уже в нетерпении, в наплыве мальчишеского оживления, сказал дочери:
— Давай его, Леньку! Я поговорю с ним… Давай!
Была суббота — последний день пребывания в Москве. Вечером, Сергеев знал, в Шантарск пойдет служебный самолет, на нем и улетит домой. Так он рассчитывал, и потому последний день ему виделся особенно плотным: оставалось еще провернуть добрую треть запланированных дел.
Время подступало к предобеденному. Сергеев уже обошел не один этаж, не один кабинет, кросс по знакомым этажам, утомлял однообразием, множеством деловых, торопливых людей.
Он намеревался заглянуть в Инженерное управление — нерешенных вопросов по строительству, финансированию, поставке стройматериалов было невпроворот: испытательные площадки разрастались, возводились монтажно-испытательные корпуса, казармы, бытовые и подсобные помещения, кое-что уже подлежало реконструкции. Настраиваясь на предстоящий, как он догадывался, трудный разговор в Инженерном управлении, Сергеев перебирал в памяти самые веские аргументы и возможные доказательства, которые придется пустить в ход, и, всецело занятый этим, не услышал позади себя не только торопливых шагов, но и оклика. Поджарый светловолосый капитан догонял его и уже дважды негромко, соблюдая такт и приличия, окликнул:
— Товарищ генерал, извините. Вас разыскивают. Ждет у телефона генерал Бондарин.
В приемной, из которой только что ушел Сергеев, на столе лежала трубка. Бондарин сказал без подготовки, с ходу:
— Ваш отъезд, Георгий Владимирович, отменяется. Во вторник будете нужны. Сегодня к концу дня разделаетесь с делами — загляните ко мне.
— Это не по «Меркурию»? — автоматически вырвалось у Сергеева, но он пожалел, ощутив в мгновение, как увлажнилась ладонь, сжимавшая трубку: опрометчиво допытываться об этом по телефону.
— Да! — будто выстреливая, отрубил Бондарин, и в коротком и упругом ответе почудилось недоброе.
В минуты расположения Бондарин любил посмеяться над собой, над своим положением: мол, у него жизнь между молотом и наковальней, шевельнись неосторожно — и мокрое место! Тут было иное, тоже знакомое и понятное Сергееву: лаконичным до предела, сухо-кратким становился Бондарин, когда у него существовало мнение, резко противоположное другой, «сильной» точке зрения, которую он не принимал всем существом, но с которой, однако, должен был считаться, даже следовать ей, проводить ее на практике в жизнь.
Чтобы не понуждать начальника управления к дополнительным пояснениям, Сергеев негромко, прочувствованно сказал: «Есть!» — вложив в короткое слово всю гамму чувств, владевших им сейчас. И Бондарин тоже уже в другой тональности, мягкой, почти дружеской, ответил:
— До встречи, Георгий Владимирович. Обмозгуем.
В этом слове «обмозгуем», которое Бондарин употреблял в редких, исключительных случаях, чувствовалось: он окончательно отошел, успокоился, и Сергеев, кладя трубку, облегченно вздохнул.
К концу дня он, как и договорились, был у Бондарина. Рабочее время хоть и кончалось, оставались считанные минуты, однако в кабинете, дымном, прокуренном, оказалось много разного люда — было похоже, что до реального окончания работы еще весьма далеко. В сизой дымени, слоисто плававшей в продолговатой комнате, сидели за столом и стояли — обстановка, как успел оценить Сергеев, была достаточно вольной. Бондарин при всей строгости и требовательности в делах во взаимоотношениях допускал простоту и демократичность, потому тут теперь люди вели себя свободно, переходили, пересаживались, курили, да и сам Бондарин не убирал сигарету изо рта: гасла одна — зажигал следующую, стискивал тонкими нервными губами. Но когда ему нужно было овладеть вниманием, когда он хотел организовать всех, взять вожжи в свои руки, он этого достигал довольно легко: энергично вскидывался за столом, тыкал сигарету в мраморную пепельницу, заваленную окурками, растопырив пальцы правой руки, будто большой вилкой, зачесывал еще густые, но уже с проседью волосы назад, с хрипотцой, на низких тонах, твердо и властно бросал: «Прошу, товарищи!»