…Он очнулся от голоса, женского, радостного, певучего: то, что голос был женским, он еще в дреме понял отчетливо, но, очнувшись, в первый миг как бы потерялся — откуда и почему этот голос и где он сам, Сергеев, почему не в гостинице, в своем номере, а в маленькой, будто клетка, комнатке с пестренькими, в мелких желтых цветочках, обоями, которые теперь отчетливо проступают в ранней россвети? В следующую секунду, распрямляясь, поворачиваясь всем корпусом на голос, к двери, догадался, что голос принадлежит Марьяне Касьяновне.
Он увидел Марьяну Касьяновну, ее осунувшееся, несколько огрубелое лицо — под глазами синеватые оттиски, щеки оплыли вниз, к подбородку, — она улыбалась устало, но открыто, легко. Дверь за ней была распахнута, и она, стоя у самой двери, чуть лишь переступив порог, говорила:
— Сын у вас, Георгий Владимирович, сын… Все в порядке. Все! Ольга Всеволодовна… пришлось все же хирургическое вмешательство… Сейчас идите отдыхайте, а после обеда заезжайте.
Он шагнул к ней, хотел сказать слова благодарности, но не смог: дыхание перехватило, ком, где-то внутри возникнув, накатился, подпер к груди, и Сергеев лишь, сломившись, припал губами к руке Марьяны Касьяновны — рука была мягкой, теплой, пахла спиртом.
Она была слабой и, не очнувшись, все еще как бы растворившись, утонув в глубокой дреме, в каком-то глубоком провале, лишь ощущала, странным образом чувствовала, будто ее били, терзали, а после спустили в какой-то колодец, где все глухо, пусто, нет звуков, и сама Лидия Ксаверьевна не понимала, живет ли, существует ли, и только, как отголоски, оставались пока все эти ощущения, да и они не были ясными, четкими — они угасали…
Ее разбудили в обед. Было томительно тихо в маленькой комнатке, где она лежала, и была она еще слабой, хотя чувствовала уже и бодрость, и все же смутно ей приходило: она все еще в том глубоком колодце. Однако над собой она увидела полнолицую женщину в халате, во врачебном колпаке, под который были тщательно заправлены гладкие темно-русые волосы, увидела лишь смеющиеся, весело блестящие, хотя и усталые, глаза женщины — нос и рот скрывала марлевая аккуратная повязка, висевшая, точно забрало. Лидия Ксаверьевна бледными, распухлыми, чужими губами улыбнулась виновато, точно извиняясь за то, что она чего-то не понимает, чего-то не сознает. Она испытывала облегчение в теле, точно свалилась, откатилась давившая глыба, но была и ноющая боль внизу живота, и было странное, и радостное, и неосознанное ощущение: груди налились, казалось, там пульсировала, прибывала сама живая кровь. Все это Лидия Ксаверьевна ощутила, не отрывая взгляда от улыбающихся и вместе усталых глаз женщины над собой, и поначалу не услышала, а почувствовала, как что-то зашевелилось на руках у женщины, и вслед за этим донеслось короткое, как всплеск, жалобное и тонкое: «У-а…» Теперь она увидела и белый сверток в руках у женщины. И Лидия Ксаверьевна, точно ее пронзило током, в мгновение вспомнила и эту комнатку, и женщину-врача, и всполошно, ощущая всем телом жар, приятный и волнующий, который вихрем пронесся к самому сердцу, к голове, застилая сознание легким туманом, и разом обжигающая мысль блеснула, заставив померкнуть, отступить все — боль, слабость: «Сын! Сын…»
Теперь она снова улыбнулась, и в улыбке ее уже не было виноватости, а были радость, восторг и вместе беспокойство и боязнь за это создание, которое подало такой короткий и жалобный клич. И она инстинктивно дернулась под простыней, подумав, что ему, ее ребенку, плохо, дернулась навстречу и, ощутив резкую боль, ойкнула. Тогда женщина, тоже радостно блестя глазами, сказала приглушенно, — видно, из-за марлевой повязки:
— Вы не беспокойтесь, Лидия Ксаверьевна, с ним все в порядке. Он просто хочет есть, подает сигнал… А вам нельзя двигаться, там у вас швы. — Она кивнула, скользнув взглядом к прикрытым ногам Лидии Ксаверьевны, нагнувшись, положила сверток на подушку — красное, сморщенное, безбровое личико с сомкнутыми веками оказалось рядом, перед взором Лидии Ксаверьевны. — Кормите его.
Смущенная, стыдясь чего-то, с внезапно вспыхнувшими щеками, Лидия Ксаверьевна суетливо зашарила руками, не зная, с чего начать: отвернуть простыню или взять сверток?
— Да-да, хорошо, хорошо, Марьяна Касьяновна…
Та смотрела на нее с прежней веселой, понимающей улыбкой; и суетливость, и смущение — ей было все понятно, она видела такое сотни раз.