Взрывчатый удар двигателя, клубы взметенной пыли, ракета вынеслась над клубами, и вслед за этим — белый ослепительный всплеск… Тотчас все увидели: ракета стала рассыпаться, разваливаться — падали ее огненные ошметки сразу за колючей проволокой.
Кое-кто кубарем скатился с трибуны.
Первый блин…
Редакция переезжала в новое помещение. Эскиз строившегося редакционного корпуса красовался уже два года на стене в зале заседаний, где собирались на летучки, редакционные собрания и где всегда было тесно и душно. Теперь корпус отстроили. И хотя он внешне не блистал архитектурными изысками — серокаменный, из силикатного кирпича, с рядами окон-проемов, — однако внутри было просторно, светло, пахло свежей краской, натертыми полами, клеем и еще тем особым, специфическим для нового, только что отстроенного помещения запахом — кисловато-шубным, сыро-известковым.
Приподнятость, суматошливость, свойственные всякому переезду, царили в редакции, но секретариат — этот штаб редакции — и дежурный по номеру аппарата работали на новом месте в полную силу: по коридорам бегала с полосами, обвисавшими, будто сырые полотенца, курьерша и нет-нет да и раздавался, пересекаясь эхом, вибрирующий голос замответсекретаря Феди Журавина:
— Полосы! Полосы! Эх, черт! Позвоните в наборный, пусть на вторую тиснут заметку «Во благо…». Корректорской надо разгон — третью полосу задерживают…
Коськин-Рюмин был заражен общередакционным настроением, чувствовал какую-то легкость, окрыленность — спецкорам в этот день предстояло устраиваться, расставлять столы в комнате. Журавина он увидел возле распахнутой стеклянной двери.
— Привет, Федя! Как дела?
— Э-э, старик! — Журавин безнадежно махнул рукой, будто перебитым крылом: он был неисправим, выступая в своем амплуа вечно занятого человека, точно все, что было самого трудного в редакции, вез он один, Журавин.
— Да что ты, Федя! Новое здание, хоромы…
— Э, старик, работа-то осталась старая, — мрачно проронил Журавин, но оживился, дернулся жилистой фигурой. — Старик, в секретариат письмо попало любопытное… О твоих войсках. Одно дельце… Астахову передали. Не говорил он тебе?
— Нет, не знаю ничего.
— Ну, скажет еще, старик.
В «ракетном» отделе уже все были в сборе.
Передвигали столы, светло-лаковые, незапачканные, и оттого, видно, комната казалась какой-то голой, просторной и гулкой. Старший консультант Смирницкий и литраб Беленький работали молча — у Беленького в уголке рта искусно прилепленный к нижней оттопыренной губе окурок извивал тонкую струйку дыма, бесовский прищур кривил привычно лицо, красный от дыма глаз слезился. На приветствие Коськина-Рюмина он гмыкнул, баском изрек:
— А, буревестник! Наше вам.
— На новом месте — новые порядки? Дымок от сигареты…
— Заметил! — мрачно проронил Беленький. — Соль на раны начальства. Случаем воспользовался, пока вот Евгений Михайлович не извлек и не повесил шедевры своего письменного творчества про «дам и фимиам».
— Уж это точно! — Смирницкий покривил тонкие бескровные губы. — Расставим столы — и конец самодеятельности.
Беленький, кажется, готов был съязвить, у него уже дрогнула бровь над красным, взмокренным от дыма глазом, но в этот момент распахнулась дверь и в проеме встал Петюня — шеф отдела Астахов, в синей наглаженной блузе, в верхнем кармашке плоский и острый, как пика, карандаш, тонкая золоченая оправа очков блеснула бездымным огоньком, взгляд под стеклами быстрый, молниеносный.
— А, Константин Иванович! Как раз о вас и думал. Ну-ну, товарищи, наводите лоск, уют во славу будущих творений, а вас, Константин Иванович, прошу!
В комнате Астахова кроме стола уже стояли приземистый широкий сейф, диван — такие излишества перепали Астахову по положению, как члену редколлегии. От желтых репсовых штор, свешивавшихся по бокам окна, в комнате было ярко-оранжево до непривычности и рези в глазах. Астахов царственно показал на диван, и Коськин-Рюмин, опустившись на пружинное сиденье, подумал, что, возможно, он садится первым на этот диван, удостаивается чести обновить его. И улыбнулся. Астахов перехватил улыбку, короткий грудной смешок рассыпался бисером.
— Диванчик-то? Все верно! За что боролись, как говорится! — Он, сверкающе поблескивая глазами под стеклами, смотрел, словно еще беззвучно досмеивался. Переключаясь на деловой лад, сказал: — Та-ак… А вам, Константин Иванович, известна фамилия Муренов или Моренов? — Он начал что-то искать в бумагах, разложенных на столе.