Возвращаясь по вечерам от девочек Фурашова к себе в общежитие, она всякий раз неизменно попадала в толчею у Ярославского вокзала. Здоровье Марины шло на поправку, и Милосердова больше уже не ночевала там: в этом не было нужды, да и занятия на курсах дальше уже нельзя было пропускать. Она торопилась: теперь за полночь будет сидеть в общежитии над книгами и записями в тетрадях, на рассвете прихватит всего часа три-четыре сна, встанет, побудет на занятиях, а после опять к Фурашовым…
Пересекая поток, лавируя среди людей, спешащих к перронам с сумками и авоськами — после работы, отправляясь домой, за город или на дачу, люди запасались всем необходимым, — Милосердова, видя перед собой только скользящих, торопливых людей, одетых в разные пестрые одежды — костюмы, платья, кофты, — думала как раз о том, что у нее сложились сердечные, доверительные и дружеские отношения с Катей, они с каждым днем обретали большую теплоту и душевность, и что, напротив, несмотря на все ее усилия, на прежней мертвой точке застыли отношения с Мариной. Так она сейчас и определила: «на мертвой точке»…
Занятая своей заботой, Милосердова не видела ничего, что делалось в нескольких метрах от нее, не увидела она и группку военных, человек восемь, сбившуюся у стены вокзала рядом с чемоданами и разным домашним скарбом куда-то едущих целыми семьями пассажиров. Поток здесь, у стены вокзала, поредел, но она бы, однако, так и прошла, не задерживаясь, не обратив внимания на этих военных; она и пассажиров со скарбом отметила лишь потому, что много было женщин и детей, они стояли, сидели на узлах, дети бегали, устраивая какие-то шумные игры.
— Маргарита Алексеевна! Маргарита Алексеевна!
Голос, дважды позвавший ее, обрадованный, удивленный — всю эту гамму она успела уловить, — показался ей знакомым, остановил ее, и она оглянулась. К ней скорым шагом шел военный, загорелый до кофейного оттенка, улыбаясь чуть смущенно, застегивая на ходу форменную тужурку. Милосердова еще не угадывала в первую секунду, кто этот военный, но он явно шел к ней, легко обходя встречных; увидела она и ту группу, от которой он отделился, — они все сейчас глядели сюда, на него и на нее.
Военный еще был метрах в пяти, и она наконец узнала Гладышева, и у нее ёкнуло сердце: откуда он взялся? Надо же такой встрече произойти! Она знала, что он учится в академии не в Москве, но у нее никогда не было желания разыскать его, даже просто написать ему. Более того, она думала как-то: а вдруг он узнает, что она в Москве, разыщет ее, станет приезжать, досаждать, но вот до сих пор, до самого этого момента, как говорится, бог миловал — и на́ тебе, встреча.
— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна! Как я рад, что увидел вас, заметил в толпе, — заговорил Гладышев на ходу, приближаясь к ней. — Рад! — Он остановился в метре от нее, точно не решаясь подойти ближе, и, улыбаясь, руки опустил по-военному вдоль синих с красным кантом брюк.
Почувствовав его нерешительность, она подала руку, и он пожал ее.
— Здравствуйте, Валерий… Вот, не знаю вашего отчества. Извините… — Она смутилась, испытывая замешательство оттого, что не знала его отчества; Гладышев возмужал, она видела по его погонам — он капитан, и, значит, теперь его назвать просто Валерием явно неловко. А она, выходит, в свое время не удосужилась узнать его отчество, он для нее был Валерием, да и только. Лейтенант Валерий Гладышев, смешной, неуклюжий, явившийся когда-то к ней на квартиру с объяснением в любви…
Гладышев, видно, решил помочь ей выйти из стеснительного положения, подхватил:
— Пустяки, Маргарита Алексеевна! Так даже лучше — просто Валерий. Без официальности. — Он держал ее руку, не выпускал. — Как вы живете? Я ведь знаю, вы на курсах, грызете новую науку…
— Какая наука! Будущий лаборант…
— Так поздно возвращаетесь с занятий?
— Да, поздно, но не с занятий…
— Вот как! Извините, Маргарита Алексеевна, похоже на допрос…
— Почему же, — она легонько высвободила руку, — секрета нет. Девочки Фурашова здесь живут, пока к отцу на полигон нельзя, школы нет… Заболела Марина. Вот помогаю.
— Знаю, что он там…
Улыбка, которая все время держалась на губах Гладышева, вроде бы чуть вспыхнула, подогретая усилием, но тут же сошла, сникла; в глазах улыбчивость тоже пропала, полусуровость застыла в них. Милосердова лишь теперь осознала, что сказала, и пожалела о сказанном. Они продолжали стоять, и люди обходили их, обтекали. Гладышев молчал, точно осмысливая то, что она сказала, вскинул выгоревшие на коричневом лице брови.
— Да, знаю, что он там… — повторил он, но прозвучало это не весело, а глуховато, сдержанно. Однако он с усилием приободрился, кивнув в сторону своих товарищей, с чуть искусственной веселостью сказал: — Мы вот как раз оттуда, со стажировки… с полигона проездом… в академию… Жаль, не знал, что встречусь…