Уже в плотно набитом вагоне она мельком увидела в окно Гладышева — он, искавший глазами, тоже заметил ее, вновь озарившись улыбкой, взмахнул рукой, что-то крикнул. Она не могла ответить, но она видела его, оставшегося на остановке, и странно расслабленно подумала о том, что судьбе угодно сталкивать ее с Гладышевым… Зачем? Испытывать ее совесть? Но она там, на остановке, вновь сказала ему «до свидания», а почему? По-че-му?..
Он приезжал сюда, в городок, точно к себе, подходил к дому, где жил Моренов: все здесь стало ему привычным, знакомым. Почти месяц он потратил, чтоб познакомиться, переговорить с теми, кто подписал письмо в редакцию. Одни любили говорить долго и обстоятельно, чаще не по существу, выкладывали перед журналистом все от Адама до наших дней, и Коськин-Рюмин терпеливо выслушивал, чтоб уловить, выявить хоть крупицу истины. Другие, наоборот, оказывались «трудными»: добиться от них чего-либо было делом нелегким, каждое слово приходилось вытягивать; третьи вообще были неуловимы, и Коськин-Рюмин потратил немало усилий, чтоб поймать их. Прихватывал вечера, возвращался домой усталый, раздраженный, изрядно выматывался, а по существу дела сына Моренова ничего нового не прибавлялось, лишь повторялись, нагромождаясь, умозаключения и эмоции. «Ну просто хороший, обходительный мальчик. Знаете ли, такой не мог, не мог!» «Студент, представительный молодой человек, чтоб там курил, пил, это самое, — не-ет, ни-ни! И это… убить?» «Посудите сами, товарищ журналист, парень во дворе кошки, собаки не обидел. А мальчишки, те, стервецы, так все, как один, липли к нему, завидят, бегут: «Андрей! Дядя Андрей!»
Что-то, конечно, было в этих словах, оценках, в этих эмоциях. Видимый, открытый облик сына Моренова вырисовывался, очерчивался достаточно ясно, но Коськину-Рюмину приходили вполне резонные мысли: «Что ж, видимое, открытое… А почему у Андрея Моренова не могло быть иного — той невидимой, тайной жизни?!»
И хотя у самого Коськина-Рюмина внутренне, должно быть под воздействием этих эмоций, все же мнение складывалось в пользу пока еще мало ему известного Андрея Моренова, он, однако, старался не поддаваться этим чувствам, чтоб они не взяли верх.
С полковником Мореновым он поначалу не встречался, не звонил ему, однако съездил в политуправление округа, рассказал о письме, расспросил о Моренове-отце, и там ответили: «Отличный работник и настоящий коммунист, а вот видите… Подал рапорт, считает, недостоин быть в армии. Пока не решаем его судьбу — до окончания расследования, до суда над сыном». Коськин-Рюмин понял из этих слов, что и там, вверху, хотя всячески сожалеют о случившемся и оттягивают решение судьбы Моренова, но, судя по последней фразе члена Военного совета, с которым Коськин-Рюмин разговаривал, склоняются к решению, и, конечно, оно будет не в пользу Моренова. «Что же, — размышлял он, — понять можно и Моренова, и их там, в политуправлении; Андрей Моренов — в следственной тюрьме, поди знай, виноват он или нет, тем более улики против него. А полковник Моренов обязан разрешать сложные политические, моральные и нравственные задачи каждый день, каждый час… И он, Моренов-отец, не может не быть в ответе за судьбу сына. Вот тебе и неумолимые проявления объективных закономерностей жизни!»
Раза два жильцы дома издали показывали ему мать Андрея Моренова, и у него в тоскливой боли сжималось сердце: она была неряшливо, кое-как одета, согбенна, точно плечи клонили ее книзу; какая-то отторженность от всего окружающего зримой и тягостной печатью лежала на ней. Он не знал, не видел ее раньше, в те давние наезды, когда Моренов был еще в полку Фурашова, не представлял, как она выглядела до этого, теперешний вид жены Моренова потряс его.
Наконец он позвонил Моренову. В телефонной трубке услышал тяжеловатый, чуть надтреснутый голос, догадался, что он принадлежит Моренову, сразу же назвался, сказав, что знакомы по фурашовскому полку. Голос Моренова чуть потеплел, хотя надтреснутость не исчезла, когда он сказал:
— Да-да! Кажется, Константин Иванович? — Потом словно осекся, возможно, понял, догадался о чем-то и после паузы с какой-то глухой твердостью спросил: — Чем могу служить?
— Николай Федорович, редакция получила письмо. Оно касается вашего сына.
— Понимаю. — Голос в трубке стал еще более глухим, низким, видно, Моренову было нелегко говорить. — Мне стало известно об этом письме, но с опозданием. Я бы постарался отговорить, поверьте… Не в письме дело. Оно ничем не поможет, если преступник мой сын. Да и не считаю возможным в этом случае выгораживать, смягчать, что ли… Знаю, что вы уже встречались со многими жильцами дома. Добрые, сердечные люди, но этого ведь мало для доказательства любой истины… — Он помолчал, точно отдыхал. — Впрочем, не знаю ваших намерений.