— Ну что ж, согласен. Для меня, пожалуй, будет интересно.
— Не знаю. Не совсем убежден. Но разговор не очень долгий.
Коськин-Рюмин кивнул в знак согласия.
Терехин, сказав, что новая версия его шаткая, а главное, подступая к ней, надо не вспугнуть раньше времени тех, кто к ней имеет отношение (Коськин-Рюмин при этих словах почувствовал, что так тот не впрямую, косвенно, упреждал от возможных опрометчивых шагов и делал это с тактом, не взглянул, не изменил интонации голоса), принялся излагать, как он выразился, «пока существующую фактическую сторону дела».
— Сейчас все выглядит так: собрались дружки на зимней пустой даче, подвыпили, даже перебрали, мол, закуски оказалось мало. Дружки были недовольны Андреем Мореновым: размочил их мужскую компанию, привел Лину Доренкову. Но привел он ее вынужденно: увлеклись на лыжной прогулке, задержались, и Моренов не успел ее проводить в Москву. А если бы проводил, то возвращаться после на дачу было бы поздно, и он явился с ней в компанию. Моренов, как считают дружки, был «крепко не в духе», а Моренов объясняет это тем, что чувствовал недовольство дружков. Ну, а после Андрей повел Лину лесом на электричку, есть там тропка напрямую к станции… Проходили какое-то строение, как говорит Моренов, — а это трансформаторная будка, был я возле нее теперь уже десятки раз, — и тут удар, свалили, били… Дальше он ничего не помнит. Кто напал, бил — неизвестно. Компания утверждает, что с того момента, как ушел Моренов, они ничего не знают, не видели, не слышали. На том и стоят. Лина Доренкова не обнаружена до сих пор ни в живых, ни в мертвых. — Следователь, вздохнув, помолчал, смотрел в одну точку; усталость, внутренняя сосредоточенность сейчас резче проступили во всех чертах лица, оно словно закаменело. — А в природе случилось редкостное, возможно, на сотни лет явление: ночью в такую пору зимы прошел сильный дождь, позднее высыпал не менее буйный снег — розыскные собаки оказались бессильными. Дождь и снег привели в чувство Моренова, он добрался до станции, явился домой. Он не говорил, что один из дружков был когда-то влюблен в Лину — она отвергла его. Андрею об этом сказать не позволяло мужское самолюбие, да и не хотел «приплетать постороннее» к имени Лины. Деталь же существенная, обнаружилась недавно, косвенно. — Следователь Терехин взглянул на Коськина-Рюмина, будто ожидал увидеть эффект, какой произведет его сообщение. — Так вот, как выражаются ваши коллеги журналисты, «по бреду» является мысль: возможно, все подстроено, разработано по плану и совершено не Андреем и не неизвестным, а дружками… Но это надо проверить.
Он успел сказать эти слова, в дверь постучали. У Коськина-Рюмина ёкнуло сердце. Терехин, взглянув на массивные ручные часы, бросил короткое «да».
Моренов вошел неторопливо, казалось, был под грузом все той же знакомой внутренней тяжести; чищеным серебром блеснули виски ниже околыша фуражки. Когда он увидел Коськина-Рюмина, брови его дрогнули, в глазах мелькнуло удивление, но лишь на короткий миг.
Терехин сказал:
— Товарищ Коськин-Рюмин интересуется как раз известным делом… Так что, если не возражаете… Вы ведь знакомы?
— Конечно, конечно! У меня нет оснований возражать, наоборот, буду рад, если Константин Иванович останется. Какие уж секреты…
Сказал искренне, с грустной покорностью, и Коськин-Рюмин ощутил в одно мгновение и тягучую, ноющую боль за него, и вспышку светлых и добрых чувств к нему.
Моренов сел перед следователем. Теперь они были близко, почти рядом, их разделял лишь стол с папками-делами, и Коськин-Рюмин поразился: при значительной, видно, разнице в их возрасте сейчас это различие не бросалось резко в глаза, хотя короткие волосы на лобастой большой голове Терехина были без единого белого волоска, а копна мореновских жестковатых, не очень поддающихся расческе волос сияла сахарной белизной.
Терехин задавал вопросы, задавал в скучно-усталой манере, нисколько не оживившись, однако называл Моренова не официально, а по имени-отчеству. Вопросы поначалу сводились, главным образом, к одному: нет ли у Моренова чего-либо нового, не прояснилось ли что, нет ли дополнительных сообщений? Слушая ответы Моренова, довольно четкие и краткие, Коськин-Рюмин с напряженным ожиданием старался уловить, пожалуй, не саму суть ответов Моренова, а интонацию — не проявится ли в ней, не проскользнет ли ощущение потерянности, сломленности? Коськин-Рюмин до обостренно-болезненного чувства не хотел, чтоб такое хоть в чем-то проскользнуло у Моренова.
Однако Моренов держался с достоинством и вместе уважительно по отношению к следователю, и Коськин-Рюмин мало-помалу успокоился, отвлекся от того поначалу беспокоившего чувства и уже внимательно следил за разговором, который, как все больше догадывался Коськин-Рюмин, видно, не вносил существенно нового в версию следователя. Терехин уточнял кое-что по ходу ответов; теперь вопросы касались взаимоотношений сына Моренова и той компании: кого он знал из дружков и насколько, частыми ли были их встречи, где и когда; что говорил о каждом сын, как их поминал; были ли такие встречи накануне того дня или за несколько дней. Просил: