— Наблюдение было абсолютно безупречным, взрыв зафиксирован с незначительным по времени отклонением. Соблюдена естественная атмосферная профилактика… Взрыв классический, со всеми признаками. Покажем воздействие на танки, самолеты, на различные сооружения, даже на животных — лошадь, бык, кролики…
Негромкие слова, однако, врезались в сознание, точно припечатывались, от этого было неприятно, не по себе: вроде бы слышал нелепое, постыдное… Умнов видел лишь часть лица того, кто давал пояснения; маленькая, с двумя волосинами, розовая бородавка примостилась слева, у самого носа, она одна занимала внимание Умнова, и она тоже почему-то не вязалась со всем, что говорил ее обладатель в защитном плотном костюме.
Чем дальше они уезжали, углублялись в степь, тем все больше преобладали гарь и чернота: теперь уже не пятна, не полосы открывались взору, — казалось, здесь сплошь содрали верхний слой земли, а после ее подожгли, и, обуглившаяся, успевшая прогореть, она лежала стылой мертвой пустыней.
У эпицентра (об этом опять привычно сказал человек с бородавкой) увидели два танка. Один развернулся, глубоко гусеницами вспоров землю; правую сорвало, откинуло метров за сто — она врезалась в темную землю, — бока и башня танка оплавились, он до странности казался приземистым, придавленным, точно его недавно в горячем состоянии ковали и бросили; серая пережженная окалина струпьями налипла на броне, обвис, загнувшись у дульного тормоза, словно хобот слона, ствол пушки… Второй танк, опрокинутый набок, был вдавлен гигантской силой в землю; как и первый, обгорел оплавился… На некотором удалении самолеты — бомбардировщик и истребитель. Видно, ударом волны истребитель отбросило далеко, много раз перевернув на крылья и хвост, — все смято, покорежено, сорвана дюралевая обшивка, обнажились скрюченные балки остова. Бомбардировщик перевернут вверх белесым пузом. Фюзеляж искорежен, одна плоскость отломлена, отброшена вместе с двигателем за десятки метров; валяется отсеченный стабилизатор…
С опасливостыо и потерянностью, будто на кладбище, Умнов вместе со всеми обходил груды обломков и с прежней закостенелостью думал: «Кладбище, кладбище! Утиль. Пепел. Как бороться с таким оружием? Борьба с ракетами… Чем пресекать их путь? Не «Катунью». Нужна новая система. Иная. Особая».
Потом они подъехали к разметанным грудам балок, битого силикатного кирпича — обломки, целые блоки, спрессованные и сцементированные, были рассеяны окрест, словно невиданной силы ураган пронесся тут. Им вновь пояснили: имитировались пятиэтажные дома, административные и служебные постройки. Дальше они осматривали окопы, брустверы, дзоты и доты — все здесь перепахано, засыпано, брустверы оползли, накаты дзотов сорваны, точно скальпы, зияли обвалившиеся провалы; у дотов, будто гильотиной, срублены бронеколпаки, отброшены далеко; вокруг железобетонных оснований, врытых глубоко, земля осыпалась, точно бетонные доты кто-то старался вырвать из земли могучими усилиями.
Потом им показали кроликов, тех, которых взрыв застиг снаружи, не в окопах, — обугленные, черные тушки с вытекшими глазами, с ушами, свернутыми, скрюченными от жара. Но то, что предстало глазам в окопах, в ходах сообщения, вызвало у Умнова омерзение: одни животные были окровавлены, точно кровь им выдавили изнутри, сквозь кожу, она спеклась, шерсть слиплась — кролики валялись бездыханные, придавленные к стойкам, присыпанные землей, другие еще выказывали признаки жизни — истерзанные, побитые и очумелые, в серой, дурно пахнувшей слизи, слабо шевелили лапами, дико таращили огненные глаза.
При виде лошади и быка, к которым их подвезли в конце осмотра, Умнов уже не подошел близко к окопу, остался у машины. В обвалившемся окопе бык лежал и, кажется, еще дышал; шерсть его опалена, живот непомерно вздулся, голова запрокинута, глаза вытекли, из мокро-красных глазниц, из ноздрей и ушей еще сочилась кровь. Что было с лошадью, Умнов не стал смотреть; когда те, кто все же пошел поглядеть, вернулись обратно к машинам, прозвучал сухой винтовочный выстрел — добили быка. Выстрелили всего один раз. Лошадь, как догадался Умнов, была мертвой, добивать ее не пришлось…
Эпизод этот не всколыхнул чувства Умнова, возможно, потому, что все увиденное на полигоне за эти часы потрясло его в полной мере и такая малая добавка, по существу, уже ничего не значила.
Обед, когда их привезли в чистенький, благоустроенный городок, прошел торопливо и невесело, даже Звягинцев был минорно-сдержанным, не шутил, без обычной собранности, рассеянно слушал того, с бородавкой, ехавшего в машине, — он оказался генералом и без защитного костюма, в форме, выглядел совсем молодо.