Я иду к ней, как к элегантной и роковой женщине, чьи мудрые, точные и убийственные взгляды стоят смерти храброго… Она наклонена вперед; у нее силуэт женщины с гибким станом, окутанной черным бархатом и убранной, изукрашенной развевающимся поясом зарядов. В ее черных волосах или, скорее, между ее свирепыми, кровожадными зубами распускается и цветет горизонтально, сплошным, непрерывным порывом, бешеная, как самый безумный и самый страстный цветок в мире, белая орхидея ее жестокого, пылкого, сильного огня.
Ну да, миленькая митральеза, вы — очаровательная женщина, и зловещая, и божественная, с маховым колесом невидимой столошадиной силы, которая фыркает и ржет от нетерпения… И скоро вы будете скакать в окружности смерти к крушению или к победе!.. Не желаете ли вы мадригалов, полных красочности и грации? На ваше усмотрение, сударыня! Я нахожу вас похожей также на жестикулирующего трибуна, поражающего неутомимо-красноречивым языком сердце растроганного кружка слушателей. В этот момент вы всемогущий бурав, кругообразно просверливающий слишком прочный череп ночи. Вы также стальная плющильная машина, электрическая башня, и… что же еще?.. Большая паяльная труба, сжигающая, высекающая и расплавляющая понемногу металлические острия последних звезд.
— Она начинает пылать! — сказал мне спокойный офицер, управляющий ею.
— От страсти, конечно!
— Надо давать малютке время от времени попить! — добавляет сержант, который, не торопясь, смачивает румяные губы митральезы из маленькой кружки.
Четверть шестого.
Я касаюсь локтями края траншеи, облокачиваюсь на нее, открывая летящему резаку вражеской стрельбы только свою голову…
Траншея, как будто и в самом деле, двинулась вперед жестокими толчками и шумными трясками.
Выстрелы, это, быть может, — звонкое ляганье, которое потемки, эти упрямые клячи, швыряют, когда наши ружья, остервенев и озверев, укалывают их тайными шипами.
Эти брыканья, все более и более запыленные, затуманиваются, потому что заря всходит там, налево, у Таджюра, и мои глаза начинают различать голубеющую тесьму волнистой пустыни. Она, эта тесьма, завивается светлой пылью, как будто под невидимыми щелчками.
Я слышу, как Савино кричит сзади:
— Скорей! Сигналы эскадре!.. Три выстрела!.. Вот револьвер с ракетами! Переместите эти две пушки!.. Сначала надо убрать шрапнели! Ну же, сильней, ребята! Наведите первую налево, через траншею! На это черное пятно, перед виллой Джамиль-бея! Прицел на восемьсот метров!..
И его взрывчатые ругательства отсчитывают скрежет маленькой морской пушки, которою управляют с веселой ловкостью школьников на свободе. Это пушка-игрушка или скорее сам ребенок, ребенок-чудо, который скоро начнет декламировать свои стихи наизусть и которого почти на руках несут к аплодисментам восторженных пуль.
У ребенка-пушки, право же, легкие тенора. Стучат ногами, когда его сияюшая рука опустошает полутьму, освещая позади себя неподвижный силуэт полковника Спинелли, который ждет с решительным лицом, с проворным и напряженным телом.
Он наводит свой бинокль, диктуя свои наблюдения майору Пизани, который на коленях, наклонясь над коробкой полевого телефона, разговаривает с кавалерийским генеральным штабом:
— Их много, очень много. Спереди, по крайней мере, шесть тысяч человек, все почти арабы… В трехстах и в двухстах метрах от нашего фронта… Тактика европейская, рассыпной строй, приближаются перебежками… Пользуются малейшим прикрытием… Я вижу на расстоянии тысячи метров огромные массы, которые приближаются, занимая пространство трех километров. Налево, вдоль зазубрины дюны, тысяча всадников. В общем, приблизительно, восемнадцать тысяч человек, из которых четыре тысячи как раз атакуют фронт моего полка. У меня только четыре тысячи человек. Моя седьмая рота не может дольше удерживать виллу Джамиль-бея. Я поджидаю еще батарею двадцать первой, но я уже отправил роту саперов и эскадрон Лоди, чтобы подкрепить центр.
Я поворачиваюсь спиной к пулям, чтобы видеть, как проходит рота саперов, которая бросается беглым шагом, со штыками наперевес, вдоль траншей, в середину битвы.
4. Лейтенант Франкини
Я увлечен этим человеческим потоком.
Но он останавливается и принужден топтаться на месте перед шестой ротой восемьдесят четвертого полка, которая перерезывает ему дорогу и занимает голову этой громадной контратаки. Я пробираюсь вместе с этими людьми вперед.