Машина подъехала к дому. Катя поднялась по лестнице, распахнула дверь. Испуганные дети выбежали навстречу. Он предал не только ее, он предал их. Маленькие, теплые, дрожащие, они были еще беспомощнее, нем она сама.
Боль за них была еще сильнее, чем за себя. Она обнимала их всех троих разом, прижимала к своему мокрому платью, к лицу, залитому слезами, выкрикивала и бормотала:
— Бросить всех троих?.. За что?! Ради кого?! Не отдам… Не отдам… Не отдам…
Испуганная Аня побежала за соседями.
Катя не видела, как появились люди, врач, сестра. — Когда она очнулась, Дмитрий сидел рядом, растирал ей руки и ноги, поил вином и горячим чаем. Она снова разрыдалась и рыдала все сильнее. Она видела, что слезы вызывают его сострадание.
— Катя, нельзя так… Катя, ты же… мать… Мы должны думать о детях… — В голосе его слышалась строгость.
И слезы ее перешли в крик.
Тогда детей увели куда-то, а он обнимал ее и гладил ее волосы. Она понимала, что это только жалость, но даже тепло жалости она, обойденная любовью, впитывала жадно.
Ночью Нина позвонила Тине. Володя спал так сладко, что не услышал звонка.
— Она жива. Вернулась домой, — ледяным голосом сказала Нина. Страшная тяжесть спала с плеч. Смерть, всю ночь стоявшая рядом, отступила. — Но весь завод, весь город знает. Тебе нельзя приходить на завод… Я возьму твой расчетный лист и все оформлю. Ты сказала Володе?
— Нет еще. Я боюсь…
— Тебе сейчас уже поздно бояться за него. — Тина даже не услышала ненависти, звучавшей в словах подруги.
Она жива! У Володи есть Нина. Она любит его. Любит много лет. Она не оставит…
— Нина, приходи к нам утром. Скажи ты… Чтоб не от меня… Ему с тобой будет легче.
— Хорошо.
Тина села тут же, в прихожей, у телефона.
Жизнь возвращалась волнами, как прилив. Тина могла уже не только прощаться с жизнью, в тоске и любви, она могла думать… Мысли приливали толчками.
Эта женщина жива… Самого безумного не случилось… Какое счастье… Как относительно понятие о счастье…
Володе будет даже лучше с Ниной… Он узнает не только женскую привязанность. Он узнает, как любит женщина. Нелюбимый — значит обездоленный. Володя на должен быть обездоленным!
О Мите, нельзя думать… Может быть, он разлюбил, отрекся, клянет… Думать об этом почти так же страшно, как о смерти.
Начинался рассвет. Володя продолжал спать. Тика не могла ни спать, не сидеть. Еще в полусвете она стала убирать кухню, с редкой даже для нее старательностью она мыла кухонные полки, протирала оконные стекла.
Раним утром Нина вошла в двери и увидела Тину за уборкой.
— Ты сумасшедшая!
Она говорила с ненавистью и омерзением, но Тина готова была снести от нее все ради той любви, что зажигалась в серых глазах, когда Нина говорила о Володе.
Тина вышла в палисадник и считала капли, падавшие с крыши.
Двадцать одна капля… Двадцать две… Двадцать три… Как медленно идут секунды… Времени нет конца. Наконец Нина появилась на пороге.
— Тебя мало убить, — сказала она, не поднимая глаз от ненависти. — Такой человек.. — По кирпичному румянцу щек текли слезы.
Тина понимала и видела, что для Нины Володя был таким же лучшим из лучших, незаменимым, как Дмитрий для нее. Какое счастье, что Нина будет с Володей!
— Он не верит мне, — сказала Нина. — Он хочет все услышать от тебя.
Тина переступила порог когда-то своего дома. Володя стоял все в той же фланелевой рубашке, в платке, заменявшем кашне.
— Ласточка, скажи, что это неправда. Одно твое слово — и я не поверю никому, ничему, ни людям, ни глазам, ни ушам. Я поверю только тебе.
Она едва выдавила из себя три слова:
— Все правда, Володя.
Он ушел в комнату, и Нина пошла за ним. Тина села на стул в прихожей. Она сидела до тех пор, пока не вышла Нина и не сказала ей:
— Володя сейчас едет ко мне. Он не может видеть тебя. Ты должна уехать.
— Да, я уеду с ночным поездом.
Она еще сама не знала, куда она поедет. Володя и Нина ушли. Она видела в окно затылок Володи, его серую шляпу и серое пальто, которое они вместе покупали, радуясь, что удалось подобрать в тон и что все это так идет Володе.
Она осталась одна. Она не могла ни плакать, ни думать и стала неловко собирать вещи в маленький чемодан. Только самое необходимое, то, что купила сама. Мысли были такими же одеревенелыми, как руки. «Куда я поеду? Не знаю. Не все ли равно? Просто сяду в поезд и поеду. Триста рублей осталось от зарплаты. Что будет дальше? Не все ли равно, что будет дальше?»
Она сложила вещи и стала убирать квартиру. Она хотела оставить ее в безупречном порядке. Сделать это для Володи…
Никогда с такою нежностью не перебирала она Володины вещи. Рубашки с потертыми воротами, носки с заштопанными пятками.
Сейчас вдруг оказалось, что каждый носок и каждая рубашка говорят о любви и радости. Манжетку он разорвал, когда нес Тину через сад на руках, чтоб она не промочила ноги. Пятно на сорочке — это он кормил Тину с ложки вишневым вареньем, когда она пришла с работы усталая и сразу легла. Она ласкала его носки и рубашки, складывала тщательно и любовно. Остаться? Просить прощения? Он простит… Но ведь уже все равно не скроешь, что другой дороже! Чем же станет Володина жизнь? О Дмитрии по-прежнему боялась думать.
В ящике стола попалось письмо о кокиле. Инстинктивно, почти бессознательно она положила его наверх. Она возилась с уборкой весь день, а вечером позвонил телефон.
— Тина! — услышала ока хриплый и тихий голос. От одного звука этого голоса кожа на руках покрылась пупырышками.
— Митя?
— Как ты, Тина?
— Я уезжаю…
— Когда?
— Ночью.
— Я еду к тебе. Выходи к реке. Там, где встречались. Они встретились в знакомой аллее. Ночь была такой.
же дождливой и ветреной, как минувшая. Он обнял ее, и она прильнула к нему.
— Как она, Митя?
— Простужена, сражена, плачет… Но опасности нет. Куда ты едешь?
— Я еще не знаю… Мне все равно.
— Что ты собираешься делать?
— Не знаю… Мне все равно.
— У тебя есть деньги? — У меня есть деньги.
— Возьми еще. Я буду посылать тебе. Не смей отказываться. И без того тяжело. Не смей.
Она не видела в темноте его лица и стала привычным движением пальцев ощупывать его щеки, лоб.
— Митя, ты не клянешь меня?
— За что?
— За жену… за семью… за себя…
— У нее остались дети, дом, остался я. У меня остался дом, дети, завод. У твоего мужа остался дом, институт, друзья. Только ты потеряла все… Едешь неведомо куда, неведомо зачем, без вещей, без крова, без родных, и ты спрашиваешь меня… — Он крепче прижал ее к себе. — Тина… я сейчас… готов поступить так, как ты захочешь. — Я поступаю так, как я хочу.
Дождевые капли стекали по ее шее за воротник, а лицо ее согревалось его дыханием, прерывистыми горячим,
— Тина… Ты… простишь ли ты меня?
— За что? Ты же не обещал, не уговаривал, даже не просил… Я сама шла на это. А мне не семнадцать лет…,
— Все равно мы еще будем вместе. Это временно, Тина… Мы еще увидимся… Мы еще решим.
— Молчи! Еще минуту с тобой. Мне хорошо. Ведь ты рядом… Митя, если б все началось сначала?..
— Я не отказался бы ни от одной минуты… — Милый… Я так счастлива сейчас…
Плечи его вздрогнули. На пальцы, которыми она гладила его щеки, вместе с холодными каплями дождя упали горячие капли.
— Льдинка-холодинка… — с болью и горечью шептал он. — Льдинка-холодинка моя!
— Прощай, Митя… Пора…
— Подожди!
Она отстранилась от него.
— Мы оба счастливы сейчас?
— Да… — твердо ответил он. — Пока я рядом с тобой, я счастлив.
— Ну вот и все… Мне ничего в жизни не надо, кроме этих слов…
Ока была спокойна, а его плечи вздрагивали. Тина вернулась домой. Села в теплую ванну к закрыла глаза. У самого лица с тихим журчанием лилась вода. От тепла или от этого журчания вдруг встало в памяти давно забытое: журчание горкой реки, солнечное тепло и мараленок, глянувший ей в зрачки. Глаза мараленка, спокойные даже в минуту смертельной опасности, все видели, все отражали и ничего не пропускали в глубину, Откуда шло это непроницаемое спокойствие? От неведения? Или от того, что внутри, в нем самом, все так совершенно, что ничем нельзя испортить?