— При чем тут подушки? — еще настороженнее спросил Бахирев.
— Так ведь писать про баббит в главк — разводить «вторые подушки». А пшеничка не человек. Человек стерпит — два года переспит головой на железке! А пшеничке постель приготовь мягкую! Обсказали мы все это Семену Петровичу. А он опять «Ответственности на себя не беру… однако, мол, если найдется такой… желающий, так сказать, взять ответственность… то я ему, так сказать, не препятствую». Вышли мы с Павлушкой. Парнишка чуть не плачет. И то сказать, заплачешь на его месте! Упрекает меня. «Хлеб, говорит, каждый день хочешь кушать?! Ты, как коммунист… Я, как коммунист…» Ну, думаю, так сказать… Должен же кто-то взять на себя ответственность? — Старик вздохнул и заключил: — Ну, и взял на себя.
— Василий Васильевич, — спросил Чубасов, — Семен Петрович об этом знает?
— А как же? «Делай, говорит… на свою совесть. Я, говорит, ничего не слышал, ничего не видел».
Бахирев сильно дернул себя за вихор и поднял голову.
— Василий Васильевич… А ведь я тогда, на рапорте, напустился не столько из-за печей, сколько из-за этого случая.
— Что же вы… что ж вы подумали?
Бахирев видел, как медленно приливает кровь к лицу старика.
Старику до этой минуты и в голову не приходило, что кто-то может заподозрить его в краже.
Чубасов пытался успокоить его:
— Василий Васильевич! Полно! С кем не бывает. Ведь новый человек на заводе. А тут такое стечение обстоятельств!
— Люди других по себе судят, — сказал мастер. — Кто сам на низость не пойдет, тот и на другого не подумает.
Он встал, надел свой затрепанный серый картузик. Бахиреву казалось, что даже этот картузик смотрит на него с горьким упреком.
Старик вышел из комнаты.
— Ну, что ж… стоило позвать Василия Васильевича? — спросил Чубасов.
Они разошлись с ощущением неловкости и взаимного недовольства. Бахиреву было стыдно за историю с Василием Васильевичем, но он был недоволен и тем, что весь разговор свелся к этому случаю. Чубасов не мог преодолеть неприязни к Бахиреву, оговорившему старика.
Со свойственной ему способностью сосредоточиваться на одном деле Бахирев отбрасывал от себя все, что мешало ему. И все же иногда он тупел от неудовлетворенности собой, текучки, усталости и того недоброжелательства окружающих, которое ощущал все сильнее.
«Может, прежде чем перестраивать завод, самому отступить и перестроиться? — думал он, лежа в постели бессонной ночью. — Не обижать стариков, слушаться Вальгана, брать пример с Чубасова — голоса не подымать из осторожности? К черту все мои выдумки! Все мои потуги к черту!
Катино дыхание казалось приглушенным. Может быть, она тоже не спит? Не только он, но и жена и дети не приживались на новом месте. Один Рыжик поддерживал боевой семейных дух.
— Опять не спишь, Митя?
Она обняла его шею горячей, душной рукой. — Ты не мучь себя, Митя. Ты попроще, потише. Все обойдется.
— Что обойдется? Что ты знаешь? — Ох, я же вижу!
— Душно здесь. Топят, как в бане! Он встал и открыл форточку.
…Отупевший от бессонной, бездеятельной ночи, он брел через предзаводскую площадь. Утро было по-весеннему ярким и говорливым. В сквере звонко чирикали воробьи; ручьи, журча, струились по мостовым; рупоры на всю площадь беззаботно напевали: «До чего же хороши вы, Жигули». Сотни людей невольно шагали в ритме песни. Мягко гудя на поворотах, сверкая от солнца и чистоты, рулили к заводу «Победы» и «ЗИСы». Среди общего радостного движения бросался в глаза темневший у входа трактор с пробитым боком. Пробоина, большая, черная, зияющая, с рваными краями, напомнила Бахиреву пробоины в танках от бронебойных снарядов.
Бахирев подошел и спросил тракториста:
— Бомбили вы его, что ли?
— Не мы его, а он нас! — сердито ответил тракторист. — Ваши трактора стреляют. Едва человека не убило. Привертели четыре противовеса на коленвал. Говорят, от них мотор ровнее работает. А по мне без них лучше. Если они все у вас начнут срываться, костей не сосчитаешь.
Раненый трактор стоял среди веселого утреннего движения, непонятный и одинокий в своей неподвижности и в своем увечье; трос, за который его приволокли сюда, валялся под ногами людей.
Тяжелая металлическая скоба сорвавшегося противовеса лежала тут же. «Мириться со всем — значит мириться и с этим!» — подумал Бахирев. Пробоина взывала к непримиримости.
Придя к себе, он увидел свой собственный приказ Уханову, — срочно изменить технологию производства гильз, пробок и вкладышей. Через весь приказ шла размашистая резолюция Вальгана: «Пересмотреть технологию в процессе общего пересмотра».
Эта резолюция отменяла приказ главного инженера. Бахирев молча смотрел на властный росчерк Вальгана. Что делать? Лезть в решающую драку из-за этих гильз, пробок, вкладышей? Он устал от непрерывных стычек. Уступить? Ведь, в конце концов, эти детали — мелочь.
Изувеченный трактор встал перед его глазами. Тоже какая-нибудь мелочь в установке противовеса, — и вот разодранный, как бумага, металл. Пробоина зияла как предупреждение. Он долго думал, закрыв глаза и крутя вихор, потом написал третий по счету рапорт и пошел к Вальгану. Там уже сидели Уханов и Рославлев.
— И ты здесь спозаранку? Ну, мы все друг друга стоим! — засмеялся Вальган.
— Семен Петрович! У меня к тебе два дела. Во-первых… какие-то чудеса с противовесами. Пробоина, как от бронебойных… Рекламация у тебя?
— Рекламацию сняли. Они там в районе мудрят с противовесами. В районных базах гирь не хватает, так они повадились брать вместо гирь противовесы. Компактные, тяжелые. Чем не гиря!
— Этак и убить недолго! Такая железяка сорвется па полных оборотах!
— Я уж с ними говорил. Они признали вину. — Вальган нетерпеливо постучал карандашом по столу. — Что у тебя еще?
— Я только что обнаружил твою резолюцию относительно гильзы, пробки, вкладыша. Положение с этими деталями нетерпимо.
Вальган молчал. Потом ответил твердо и холодно, с той мгновенной переменой интонации, которая была ему свойственна:
— Не возвращайся к этому вопросу. Мы достаточно его дебатировали.
— Я вынужден написать. Бахирев подал рапорт.
— Третий! — сказал Вальган. — Ты что, собираешься эти рапорта писать ежедневно? Триста шестьдесят пять рапортов в год? Тоже, конечно, работенка!
Он небрежно сунул рапорт в стол и посмотрел на Бахирева, как бы говоря: «Уходи же!»
— Я не уйду, — сказал Бахирев и прочно уселся в кресле. — Семен Петрович, с этими деталями так продолжаться не может.
Вальган вскинул длинные ресницы. Глаза были желтые, злые и быстрые.
«Глаза рыси, — подумал Бахирев. — Рысь — неприручаемый зверь».
«Я его забаловал, — подумал Вальган, — слишком приблизил… С такими нельзя!»
— Почему пробки, гильзы, вкладыши? — спросил он. — У нас недостаточно прочные звенья гусениц, надо бы усовершенствовать кабину, заедают, случается, поршни. Давай уж сразу рапортуй на весь трактор. А то выбрал гильзу — пробку — вкладыш. По какому, собственно, принципу ты их избрал и объединил?
Глаза «рыси» смотрели в упор. Ресницы Вальгана вздрагивали, веки то щурились, то раскрывались и от этого глаза то темнели, то делались светло-желтыми, прозрачными, казалось, то гасли, то разгорались. «Разозлится, будет беспощадным, — понял Бахирев. — На страшно».
Осторожничать под таким взглядом значило бы трусить. Он ответил резко:
— Я их выбрал и объединил по принципу очковтирательства.
— Как?!
— Когда мы даем недолговечные гусеницы, мы говорим, что они недолговечны. Они служат указанный нами недолгий срок. Но когда мы выдаем за доброкачественные овальные гильзы и вкладыши с утолщенным слоем бронзы, мы занимаемся очковтирательством.
— Кто занимается? Кто именно?
— Все мы… Завод…
— Нет. Вы не занимаетесь! — засмеялся Вальган, переходя на «вы». — Вы вот рапорта пишете! Значит, вы единственный честный человек на заводе! А мы все, — он кивком указал на присутствующих, — мы все очковтиратели! Вот что вы хотите сказать. Я принял к сведению. — Он обернулся к Уханову. — Так что ты говоришь? — И тут же снова окликнул Бахирева: —Да, там тебе на подпись отнесли дополнительные сведения для Комитета по Сталинским премиям. Не задерживай! Через несколько дней мне ехать в Москву.