— И таких откровений за всю нашу историю известны уже тысячи, — добавил Минакри. — И почему-то каждое даётся так, будто всех предыдущих — не было. Или кто-то — не знал, что другие успели сказать нам до него. А сомневаться — стыдно, и страшно. С сомнением — ты что-то обрываешь в себе, совершаешь недостойное… А сами будто не понимают — сколько горя уже принесли фархелемцам неправильно понятые откровения…
— Хотя каждое само по себе, возможно, и не противоречиво, — ответил Итагаро. — Противоречия выявляются в сопоставлении…
— И всех вместе — с нашим современным знанием, — добавил Донот. — Будто даже сейчас — говорится человеку древнего образа мышления, и никоего не интересует, как должен понять человек современный! Вот я бы и спросил: почему вы так говорите с нами? Для вас важнее всего, чтобы кто-то не понял какой-то тайны — в которой, вам кажется, через иносказания без особых проблем разберётся другой, кому вы доверяете? А если и он, мудрый и доверенный, ошибётся — и это будет иметь катастрофические последствия для миллионов фархелемцев? Всё равно — не так страшно, как раскрытие тайны непосвящённым?
— А я бы спросил и по-другому, — снова заговорил Итагаро. — Считают они нас в принципе равными себе — или могут иногда просто играть с нами? С нашими чувствами, убеждениями, тревогой за судьбу нашего мира? А то как же: тысячи посвящённых, пророков, избранных — и откуда столько бед? И потом нам говорят, мы что-то не так поняли… А зачем говорить с нами такими иносказаниями, что даже мудрые с трудом понимают их? Особенно — когда дело касается судьбы целых миров? И тем более — как можно понять явный, поверхностный смысл этих иносказаний, что из него получается? Другой народ нечестив, отошёл от высших истин, живёт не по тем обычаям, не так верует — и в общем, в своей трагической судьбе виноват сам… Хотя вся вина — что живёт согласно другому, ранее данному откровению! Так — что они, в конце концов, хотят нам сказать, и чего от нас ждут? Что такое тысячелетиями не могут донести до нас? И наша ли вина в том, как мы это понимаем?..
— И всё же — не вернее ли исходить из их в общем добрых намерений? — не согласился Донот — но сразу уточнил — Я хочу сказать — пусть они думают, что мы идём к ним с уверенностью в этом. Пусть им кажется, что у нас короткая историческая память на все прежние трагедии, пусть разыгрывают из себя воспитателей приюта для слабоумных. А сами давайте не забывать: мы должны уйти оттуда в видимом согласии со всем, что нам скажут…
— Нет, но идти с таким предубеждением… — попыталась возразить Фиар. — И если уж так — не переоцениваем ли свои силы? И… не окажется ли в нас самих заложено что-то подобное — что мы воспримем как наши собственные глубокие убеждения? А то и — не пойдут ли в нашем облике обратно в Тисаюм какие-то другие души — и с совсем иной целью… — Фиар встревоженно оглянулась, как бы в недоумении от собственных слов. — Да, видите, что уже приходит на ум…
— Но я как будто не чувствую угрозы лично нам… — ответил Джантар, хотя слова Фиар заставили встревожиться и его. — Однако и общее чувство — странное… Правда — чего мы ожидаем от тех, к кому идём?..
— Да я уж и не знаю, — ответил Донот. — А то действительно — если уже думаем, удовлетворятся ли они нашим видимым смирением, и о чём с ними вообще можно говорить… И если, например, спросим, как на самом деле устроен наш астрал — а они ответят, что для нашего уровня понимания это слишком сложно — что тогда? Спросить, чей конкретно канон ближе всего к реальности тонких планов Фархелема? А если и на это — ответ тот же? Просто, изображая отчаяние, воскликнуть: ну, как хоть просто в ад не попасть? Вы же сами за тысячи лет нагромоздили столько противоречий, что мы уже и этого не знаем! И — думаете, они наконец скажут нам то, что за тысячи лет не сказали никому другому?
— А сама высшая цель? — напомнил Джантар. — Растворение всего ни в чём, или индивидуальности — в Непостижимом, или — просто блаженство отупения, или — продолжение и там жизни, в общем подобной здешней, но какой-то древней, с грубыми наслаждениями и поклонениями… И какие их иносказания мы должны тут всюду разгадывать? Тем более — сейчас, когда в опасности весь ваш мир?