А по радио тем временем уже звучала заупокойная молитва раввина Горена по воинам, павшим при освобождении Иерусалима.
Молитва еще продолжалась, когда подъехал вернувшийся из города патрульный джип, и вылезший из джипа солдат, подойдя к разведчикам, сказал: «Дани убит, Дани больше нет». Все разом словно онемели, и в наступившей тишине звучали только слова молитвы и сопровождавшие их рыдания. Лица, только что пылавшие воодушевлением, погасли и словно подернулись пеплом.
Начальник оперативного отдела, тоже услышавший радостную новость, примчался с криком: «Иерусалим взят! Ребята, что вы носы повесили?». — «Дани погиб», — проронили ему в ответ и снова умолкли. В тишине продолжал разноситься голос раввина Горена: «Владыка милосердия укроет их под сенью крыл Своих навеки. И приобщит к союзу бессмертных их души».
«Мы слушали заупокойную молитву, — говорит один из бойцов, — для нас она возносилась и за душу погибшего нашего командира Дани».
Весть об освобождении Старого Иерусалима долетела и до раненых на Гив’ат-Хатахмошет, лежавших в различных иерусалимских госпиталях. Присутствовавшая при этом медсестра рассказывает, что солдаты, лежавшие на своих койках и’ слушавшие радио, в инстинктивном порыве закрывали лица — кто газетным листом, кто платком, кто рубашкой. В их числе был и герой первой части нашего рассказа Авраам Катан.
«Объявили о занятии Старого города, — рассказывает он, — и, по правде говоря, я пытался радоваться… Нет, вернее всего будет сказать, появилось чувство, что сейчас уместно обрадоваться, — ведь все кончилось благополучно. Уместно, а все-таки не могу, потому что в ту самую минуту, когда тебе говорят «Старый город взят», у тебя перед глазами встают все ребята, вся пролитая кровь — все, во что обошелся нам этот город… Не мог радоваться. Другие вроде бы были веселы. Но я сидел в стороне и смотрел то на одного, то на другого из ребят. По щеке у одного поползла слеза. Другой, не совладев с собой, повернулся и быстро вышел из комнаты.
Я подумал: момент в самом деле радостный. Но радоваться невозможно. После привели к там ансамбль песни. Поверь мне, в такой момент распевать веселые песни, при всей самой доброй воле, при всем желании — увольте, пожалуйста. Не в состоянии, не могу».
Катан, почувствовав, что не может больше высидеть среди поющих, удрал на верхний этаж и там уединился, пока его не нашли две медсестры.
— Что с тобой происходит? — спросила одна из них.
— Почему ты не внизу и не поешь вместе со всеми?
— Не хочу, — сказал Катан.
— Будь любезен. Внизу ансамбль. Веселятся, — сказала сестра.
— Сейчас не могу, — сказал Катан. — Притом Я очень стараюсь и хочу заставить себя, но это невозможно.
— Обо всех ваших подвигах мы уже слышали, — заявила сестра. — Теперь требуется подвиг другого рода. Имей мужество одолеть все, что с тобой случилось.
— Пытаюсь, но это займет еще много времени. Я вышел из этой войны цел телом, но разбит душой. Собирался поехать учиться в Соединенные Штаты. Думал сделать это до того, как разразилась война. Теперь я не могу взять в толк, как я смогу там учиться, забыть весь этот ужас, через который пришлось пройти. Но лучше оставим этот разговор. Знаешь, чего я желал бы сейчас больше всего на свете? Повидать ребят, с которыми дрался рядом на Гив'ат-Хатахмошет. Сейчас они наверняка у Западной стены. Как ты думаешь, они уже в состоянии радоваться?».
Однополчане Катана, потерявшие по дороге к Храмовой горе большинство своих товарищей по оружию, в это время сидели возле Стены. Они. подобно Катану, тоже не могли так скоро после гибели своих товарищей участвовать в общей радости, охватившей Иерусалим. Почти все они были подавлены. Пережитое оставило в их душах неизгладимый след.
«Подле Стены было много радующихся штатских. Они словно и не заметили, какая цена была заплачена за эту радость. Нам казалось, что слишком быстро позабыты те, кто не дошел сюда, идип ил реоит сказал, что все эти восторги не стоят ни одного погибшего друга. Мы стремились быть подальше от веселья. Оно причиняло нам боль», — воспоминает один солдат.
К чувству боли у тех, кто поделикатнее, добавлялось ощущение тяжелой неловкости. Оказавшись лицом к лицу с населением побежденной стороны в занятой части Иерусалима, они не могли играть роль всемогущих завоевателей.
«Мне просто не по душе эта роль завоевателя города», — сказал один из них.
В связи с этим стоит вспомнить одно из самых наигуманнейших высказываний, сделанных когда-либо военачальниками — речь начальника генштаба, произнесенную на горе Скопус после получения им ученой степени доктора философских наук: